Великий князь Андрей Ярославич.- Гнев на него хана и Неврюево нашествие.- Несправедливость
обвинения Александра в наведении Неврюя.- Бегство Андрея из Владимира.- Александр Ярославич -
великий князь.
Как нам уже известно, по решению верховного хана Менгу владимирское великое княжение получил
Андрей Ярославич. Этот князь - из числа тех личностей, которые отличаются хорошими природными
дарованиями, благородством характера, отвагой, энергией при достижении намеченных целей. Добродушие
нрава соединяется у них с ласковым, любезным обращением с другими, они умеют снискать симпатии и
поразить воображение современников. Они не прочь совершить громкий подвиг, в особенности при
сочувствующих им зрителях. Но при всем том им часто не хватает глубины характера, стойкости и
выдержанности воли, самоотвержения, вследствие чего они оказываются неспособными к непрерывному
труду, к тяжелой, будничной, если можно так выразиться, к черной работе, вызываемой глубоко
сознаваемым чувством долга... Они самонадеянны и часто дерзки до отваги, когда им благоприятствуют
обстоятельства, когда удача венчает их усилия, но при этом малодушны и готовы падать духом при
первом серьезном испытании. Ум у них гибкий, находчивый, соображение быстрое, они способны
создавать смелые планы, но им недостает вдумчивости, глубины, охоты к серьезному изучению всех
обстоятельств дела, всей наличной действительности... Карамзин так характеризует Андрея Ярославича:
этот князь имел душу благородную, но ум ветреный, неспособный отличать истинное величие от ложного [224].
Это значит, что он не мог отрешиться от обычных представлений о чести властителя, от обольщения
славою мира, не понимал, как его старший брат, что истинное величие состоит в отдании всего себя
труду, которого не могут понять и оценить современники, значение которого сделается ясным разве для
отдаленного потомства.
Мы видим, как он, «поспешный», по выражению его отца, действительно спешил получить великое
княжение, не обращая внимания на права дяди и старшего брата. Но, добившись всего, на что он только
мог надеяться при тогдашних обстоятельствах, он счел, что труд его окончен, что ему остается теперь
только пользоваться плодами своих усилий. Что положение его отечества изменилось, что его народ
страдает от тяжкого ига, что малейшая неосторожность, один неверный шаг может навлечь на Русь еще
большие страдания — это мало приходило ему на ум. О татарах в особенности не хотелось ему думать и
вспоминать; он не любил советоваться со старыми боярами и предпочитал беседу молодых сверстников,
не испытавших силы монголов. Мрачные думы, порой посещавшие его, он спешил рассеять удовольствиями
и развлечениями и между прочим со страстью предавался охоте, любимой забаве знатных людей того
времени. В 1250 году Андрей вступил в брак с дочерью галицкого князя Даниила Романовича и
блистательно отпраздновал свадьбу. Это родство и близкое знакомство с Даниилом имело решительное
влияние на его судьбу.
Даниил Романович Галицкий представляет самый яркий тип князя того времени, слишком свыкшегося
с прежним строем жизни, чтобы примириться с новым положением, созданным покорением Руси татарами.
В числе других князей и он изъявил покорность Батыю, но злее зла показалась честь, оказанная ему
татарами, и его задушевною мечтой сделалось освобождение от позорного рабства.
Как и всем русским князьям того времени, зависимость от татар, конечно, не сладка была и
Андрею, но он переносил ее, как нечто роковое, необходимое и неотвратимое. При ближайшем знакомстве
с идеалами и стремлениями тестя, симпатичный нравственный облик которого, без сомнения, произвел
сильное впечатление на Андрея, гнетущее чувство недовольства могло и у него принять более осязательную
форму, а именно: породить надежду на возможность избавления от ненавистного ига [225]. Он стал небрежнее
относиться к своим обязанностям по отношению к татарам, может быть, не стал посылать богатых подарков в
Орду, не слишком заботился о сборе дани. Получив великое княжение по решению верховного хана, он, очевидно,
был слишком уверен в прочности своего положения и не принял в расчет того, что он нанес страшную обиду
дяде Святославу, который дважды занимал великокняжеский стол и дважды был лишаем его своими племянниками [226].
Много горечи накопилось у Святослава... Сами татары, конечно, зорко следили за поведением князей, но, если бы
даже от татар и укрылось настроение великого князя, все-таки Святослав, тоже, без сомнения, внимательно
следивший за поступками Андрея, мог раскрыть им глаза и истолковать его поведение в смысле измены. Уступив
поневоле великое княжение Андрею, он действительно вместе с сыном отправился в Орду, всего вероятнее — с
надеждою заискать расположение завоевателей и вернуть утраченное. Батый был уже стар, едва передвигал ноги и
мало занимался делами. Действительная власть перешла к сыну его Сартаку. Сартак принял Святослава благосклонно;
тем с большей настойчивостью Святослав мог хлопотать о достижении главной цели своего путешествия и, очевидно,
настолько вооружил хана против племянника, что тот отдал приказ царевичу Неврюю привесть к нему владимирского
князя [227].
Такова последовательность событий, связанных с нашествием Неврюя, насколько можно судить по строгом
соображении всех обстоятельств и внимательном изучении памятников. Поэтому невольно останавливаешься в крайнем
недоумении перед взглядом знаменитого историка Соловьева, который видит причину горестного события в происках
Александра Ярославича, будто бы оклеветавшего Андрея с целью добиться великого княжения...
«В 1250 году,— говорит Соловьев,—-Андрей вступил в тесную связь с Даниилом Галицким, женившись на его
дочери; а в 1252 году Александр отправился за Дон, к сыну Батыеву Сартаку с жалобою на брата, который отнял у
него старшинство и не исполняет своих обязанностей относительно татар. Александр получил старшинство, и толпы
татар под начальством Неврюя вторглись в землю Суздальскую. Андрей при этой вести сказал: «Что это,
Господи! покуда нам между собою ссориться и наводить друг на друга татар: лучше мне бежать в чужую землю, чем
дружиться с татарами и служить им» [228]».
Итак, герой, самоотверженно служивший родине, до изображаемого нами времени ни разу не
обнаруживший в своей деятельности самолюбивых стремлений, сперва уступивший во уважение
старшинства великое княжение своему дяде, затем брату, нежный родственник, горько рыдавший
над гробом близких, милостивый «паче меры» не только к своим, но и к чужим, «милостилюбец, а
не златолюбец, благ домочадец», оказывается не более и не менее как клеветником, наводчиком
татар, из личного честолюбия готовым погубить брата и навлечь неисчислимые бедствия на родную
страну!!! Подобное обвинение, ложащееся кровавым пятном на память Невского, производит слишком
тяжелое впечатление, вопрос слишком важен, так что мы должны как можно тщательнее рассмотреть
все основания, на которые опирается знаменитый историк, вместе с разделяющими его взгляд
писателями,— со всей добросовестностью и уважением к истине, которых требует самая важность
предмета. Однако, несмотря на весь вполне справедливо заслуженный авторитет историка, да не
подумает кто-либо, чтобы предстояли особенно большие затруднения при устранении мнения,
бросающего тень на светлый облик Невского героя: легкие облака не могут затмить лучезарного
солнца... Исходным пунктом прискорбной ошибки, в которую впадают историки, обвиняя Александра
в «Неврюевом пленении», служит предвзятая мысль, что Александр, несмотря на все свои заслуги,
несмотря на громкую славу, которою он пользовался и дома, и у татар, и в Западной Европе,—
«до гор Араратских» и до «Великого Рима», не получив великого княжения, должен, мог быть
недовольным, уступив младшему брату. А если бы он не уступил Андрею и сам добился великого
княжения, изгнав дядю Святослава, имевшего по старине бесспорное право на великое княжение,—
что тогда сказали бы об Александре? Да сказали бы, что Александр воспользовался своим выгодным
положением, чтобы попрать права, основанные на старшинстве, и затем, разумеется, последовало бы
суждение, вызванное подобным же поступком его брата, Михаила Хоробрита: «Явление чрезвычайной важности,
ибо здесь мы видим совершенный произвол, совершенное невнимание ко всякому родовому праву,
исключительное преобладание права сильного» [229]. Александр не пожелал нарушить прав дяди, обидеть
его и выставить принцип права сильного — за него сделали это его меньшие братья, сперва Михаил, затем
Андрей. Не очевидно ли, что поступки Михаила и Андрея прямо были следствием добровольного отказа искать
великого княжения под дядею со стороны старшего брата,— отказа, обнаружившего возвышенную душу
Александра? Могли ли бы младшие братья добиваться великого княжения против старшего, если бы последний
сам стремился к его захвату? А теперь выходит так, что Александр, как будто спохватившись, что
так долго предоставлял первенство другим, спешит в Орду, обвиняет брата перед ханом и подвергает
отечество всем ужасам нашествия, как будто он не мог, при своем необыкновенном уме, найти для
достижения своей цели более благовидных средств... Не очевидно ли, что над суждением историка
господствует неотвязчивая мысль,— трудность представить себе: как же это Александр мог (добровольно
уступать первенство другим [230]? Или в действиях исторических деятелей, даже отличавшихся святостью
жизни, не допускается случаев возвышенного самоотвержения, соединенного притом с глубокой
предусмотрительностью? Судьба Андрея достаточно ясно показала, как опасно было еще нарушать права
других, освященные стариною, всеми пока признаваемые — хотя номинально...
Древние фрески Дмитриевского собора во Владимире.
В летописях нет ни малейших указаний на то, о чем говорит Соловьев, но у Татищева нашлось
место, испорченное, по мнению историка [231], а по нашему убеждению, совершенно лишенное смысла:
«Князь же Александр, слышав сия, елика сотвори брат его Михаило, прииде в Володимер и бысть им
пря велия о великом княжении: они же уложиша идти в Орду, и поидоша князи Александр и Михаиле и
многу стязанию бывшу» — вот что читаем у Татищева под 1248 годом. Ни Александр не мог быть в
это время во Владимире и спорить с Михаилом, потому что находился в Азии, ни тем более Михаил:
его уже не было в 1248 году в живых... Всего вернее, что в приведенном известии Татищева перепутано
несколько событий. Очень может быть, что когда-нибудь и действительно происходил спор Александра с
Михаилом, порывавшимся захватить великое княжение, причем Александр старался отговорить пылкого
брата от незаконных честолюбивых притязаний. Во всяком случае, за неимением более подробных
известий, нет возможности надлежащим образом разъяснить известие Татищева. Соловьев не распутывает,
а разрубает гордиев узел. Чтобы придать какой-нибудь смысл словам Татищева, он полагает, что вместо
имени Михаила следует поставить имя Андрея[232], и тогда будто бы получится надлежащее разъяснение
дела, а именно, что Александр с Андреем спорил перед лицом великого хана о великом княжении, но, к
крайнему своему неудовольствию, не переспорил брата, на сторону которого склонился верховный
властитель. Не говоря уже о том, что в высшей степени странно у серьезного историка встретить два
раза ошибочно поставленное одно имя вместо другого,— можно ли полагаться на такое шаткое основание,
как испорченное и даже не имеющее смысла известие, притом идущее вразрез со всеми другими
летописными известиями, не дающими ни малейшего указания на то, что Александр когда-либо спорил с
братом Андреем о великом княжении?
Став раз на ложную точку зрения, Соловьев и разделяющие его мнение историки идут далее и
уже прямо, как мы видели, называют Александра наводчиком полчищ Неврюя. В подтверждение этого
обвинения Соловьев, во-первых, опирается на того же Татищева, во-вторых, приводит
собственные соображения. Рассмотрим то и другое.
Татищев говорит: «Иде князь Александр в Орду к хану Сартаку, Батыеву сыну, и прият его хан
с честию, и жаловася Александр на брата своего великаго князя Андрея, яко сольстив хана взя великое
княжение под ним, яко старейшим и грады отческие ему поймал, и выходы и тамги хану платит не сполна.
Хан же разгневася на Андрея, и повеле Неврюю Салтану идти на Андрея и привести его пред себя» [233].
Противопоставим приведенному месту следующее гораздо более авторитетное известие Степенной книги,
которому мы и следуем, вместе с Карамзиным, в своем изложении: «Великий князь Александр паки прииде
в Орду к новому царю Сартаку. Славный же град Владимир и всю Суздальскую землю блюсти поручи брату
своему Андрею. Он же аще и преудобрен бе благородием и храбростию, но обаче правление державы яко
поделие вменяя, и на ловитвы животных упражняяся, и советником младоумным внимая; от них же бысть
зело многое нестроение, и оскудение в людех, и тщета имению. Его же ради царь Сартак посла воеводу
своего» [234].
Соловьев замечает, что «связь между событиями, какую выставляет Степенная книга, не держится» [235],
не приводя, однако, ничего в приведение своего приговора.
Карамзин, особенно чуткий к нравственной оценке исторических деятелей, напротив, известие Татищева
называет не более и не менее как вымыслом [236]!
Приговор строгий, но вполне справедливый! Не станем вдаваться здесь в перечисление всех недосмотров,
ошибок и неточностей в труде Татищева: это слишком отклонило бы от занимающего нас вопроса [237].
Достаточно сказать, что ни в одном памятнике мы не находим ничего, подтверждающего известие Татищева,
И. Д. Беляев потрудился сделать выписки из 12 летописей, в которых говорится о нашествии Неврюя и о
путешествии Александра к Сартаку, и нашел, что из 12 летописей, приведенных им, «ни одна не обвиняет
Александра в наведении татар, другие летописи также ничего не говорят об этом». «Вообще,— добавляет от
себя почтенный исследователь,— не было в характере Александра обижать кого-либо и тем паче наводить
татар на Русскую землю, что доказывает вся его жизнь» [238].
Предоставляем каждому решить, что должно иметь больший вес в глазах историка — известие ли Степенной
книги и согласное с нею свидетельство всех летописей или одиночное свидетельство позднейшего писателя,
которым можно пользоваться лишь с большою осторожностью?
Разберем далее те соображения, в силу которых Соловьев предпочитает следовать известию Татищева.
«Справедливость этого известия подтверждается, во-первых, словами Андрея: «Господи! Что се есть,
доколе нам меж собою бранитися и наводити друг на друга татар!»[239]».
Не говоря уже о том, что личности, подобные Андрею, насколько мы уяснили себе его характер,
при встретившихся им затруднениях вместо того, чтобы хладнокровно обсудить положение и найти
причину затруднений в собственных поступках, падают духом («вел. кн. Андрей... смутися в себе»)
и разражаются жалобами на посторонние обстоятельства и на других лиц,— не знаем, почему в словах
Андрея можно находить обвинение именно против Александра, а не против дяди Святослава? Мы видели,
чем занят был Александр в Новгороде после возвращения из Азии, и как, среди государственных и
семейных забот, затруднения и беспорядки во Владимире внезапно отвлекли его внимание на Восток,
между тем как дважды лишенный великого княжения своими племянниками Святослав отправился хлопотать
за себя в Орду и успел снискать расположение молодого властителя Сартака. Происки дяди, очевидно,
и имел в виду Андрей. «Без сомнения,— говорит Беляев,— Андрей называл наводчиком татар не кого
другого, как Святослава» [240]. Борьба из-за великого княжения началась непосредственно после смерти
Ярослава. Святослав и Андрей поспешили к Батыю. Святослав вернулся из Орды великим князем. Но от
хана Менгу Андрей получил ярлык на великое княжение и изгнал дядю. Он считал это дело уже
бесповоротно оконченным, как вдруг снова поднимается на него гроза. «Доколе нам меж собою
бранитися!?» — восклицает он. Когда же, наконец, прекратится этот спор между им и дядею? И в самом
деле, если бы Андрей имел в виду брата Александра, а не дядю, он, без сомнения, сказал бы:
«наводити брат на брата татар». Но дело в том, что все время шла борьба не братьев между собою, а
племянников с дядею.
«Александр,— продолжает историк,— был в это время в Орде и взял старшинство от хана:
если бы он не был против брата, то почему не умилостивил Сартака как умилостивлял его после,
по случаю восстаний народных?»
Прежде всего скажем, что Александра именно и не было в Орде во время состоявшегося приказа
Неврюю относительно Андрея. Одним уже этим фактом бесповоротно опровергается обвинение против
Александра... Беляев обстоятельно доказал, что Александр не мог быть в Орде раньше конца июня
или начала июля, между тем как Неврюй уже 23 июля переходил Клязьму [241]. Но предположим на минуту,
что Александр успел прибыть в Орду к началу Неврюева похода — все-таки очень сомнительно, чтобы
ему удалось умилостивить хана. Можно было, хотя и с трудом, укрощать ханский гнев по случаю
восстаний народных, ссылаясь на многое: на неразумие толпы, на хищность сборщиков дани и т. п.
Но что мог сказать Александр в извинение брата, раздражившего татар? Разве Андрей обнаруживал
склонность принести покорность хану? Не заявлял ли он гордо в это время: «Лучше отказаться от
престола, чем служить татарам»? Как просить прощения тому, кто сам его не желает? Далее,— за
народ Александр приносил хану извинения и ходатайствовал о милости в качестве признанного самими
татарами его главы, и хан уважал его предстательство. Какое право мог иметь Александр, ходатайствуя
за брата? Наконец, достаточно ли велико было расположение Сартака к Александру в то время? Если
Александр спасал русский народ от последствий ханского гнева, это еще не значит, что он во
всякое время мог спасти всякого князя, вздумавшего прогневать своих властителей. Известно, как
строго смотрели татары на долг повиновения... Насколько велик был гнев хана на Андрея, видно из
того, что впоследствии, когда Александр был уже великим князем и, следовательно, пользовался
полным доверием хана, он, крайне сожалея о судьбе, постигшей Андрея, хотел дать ему Суздаль,
но «не смеяше царя» [242].
«Бегство Андрея в Швецию,— говорит далее Соловьев,— и радушный прием со стороны шведов
может показывать, что они видели в Андрее врага Александрова».
Слишком слабое основание. Прежде всего, Андрей отправился не в Швецию, а к сыну своего мнимого
врага — Василию, княжившему в Новгороде по отъезде отца... «Очевидно,— справедливо говорит Беляев,—
Андрей не побежал бы к сыну своего врага, боясь, что его непременно выдадут татарам; да и в Новгороде
бы его действительно схватили и отослали к хану, ежели бы в самом деле Александр был враг Андрею» [243].
Между тем новгородцы не дозволили только Андрею оставаться у себя, высказав в этом случае замечательное
благоразумие и трогательную заботливость об Александре, да и о самом Андрее: Александр был ведь в
это время в Орде, где его могли задержать заложником, и тогда новгородцам для освобождения дорогого для
них князя пришлось бы пожертвовать Андреем и самим отвезти его к хану... Радушие же шведов имело
своекорыстное основание: они рады были удалению Андрея из Владимира, потому что оно избавляло их от
непосредственного соседства с грозным Александром...
«Предположение кн. Щербатова, что всему виною был дядя Святослав, не имеет основания,—
утверждает Соловьев,— ибо Святослав не получил от перемены никакой пользы». Малопонятное
соображение: как же мог Святослав воспользоваться переменой 1252 года, когда он в том же
году умер?.. [244] По крайней мере, при назначении ханом на великое княжение Александра
состояние здоровья Святослава исключало всякую возможность занять ему великое княжение...
Вот и все основания, которые приводит знаменитый историк в подкрепление своего взгляда!.. [245]
Постранствовав в чужих краях, Андрей в конце концов возвратился в отечество. Как же встретились
братья? Андрей спешит к Александру, который встречает его с распростертыми объятиями, с «любовию»,
по словам самого Татищева [246], и спешит устроить его положение... Не так встречаются враги, причинившие
друг другу незабываемые обиды!
Замечательно, что татары, наряду с Андреевой областью, опустошили и владения Александра, его
родину — Переяславль,— и это они сделали также в интересах Александра, по его наущению?!
Князь на троне и оруженосец (фрески Софийского собора).
Наконец, скажем от себя, не чудовищно ли обвинять Александра в ужасах Неврюева погрома?
Или он был настолько непредусмотрителен, что не мог предвидеть того грозного оборота, который
приняли события под влиянием его наветов? Могли ли современники относиться с такою любовью, с
таким, можно сказать, благоговением к Александру, если бы на памяти его лежало кровавое дело?
Тогда ведь не было дипломатических тайн, и причина нашествия Неврюя не укрылась бы от современников.
Раскроем, например, Софийский временник. Разве можно было бы прочитать в нем следующие строки
непосредственно после известия о Неврюевом нашествии: «Князь благ в странах не сбирая богатства
и не презря кровь праведничу, сироте и вдовице вправду судя, милостилюбец, а не златолюбец, благ
домочадец своим, а внешним своим от страны и приходящим от страны кормитель, на таковыя Бог
призирает; и распространи Бог землю его, и богатьство и славу, и удолжи Бог лета ему» [247].
Но — довольно!.. Не обманывалось сердце русского народа, считавшего Александра своим ангелом-
хранителем и горько впоследствии оплакивавшего его кончину, как всенародное бедствие, не погрешила
и Православная церковь, причтя его, по указанию свыше, к лику святых.
Получив приказ привести непокорного владимирского князя, Неврюй собрал огромные полчища,
притянув к себе силы двух царевичей — Котии и Олабуги Храброго. Александр, получив сведения о
готовившихся событиях, поспешил в Орду в надежде предотвратить ужасы нашествия, но не имел
достаточно времени, чтобы остановить поход. Уже «в канун Боришу дню безбожнии татарове под
Володимирем бродиша Клязьму» [248]. Великий князь Андрей Ярославич совершенно потерял голову:
попеременно от крайнего малодушия переходя к заносчивости, он то обвинял других в своем несчастии,
то гордо заявлял, что «лучше бежать в чужую землю, нежели дружитися и служити татарам». Без
сомнения, у него были благоразумные бояре, которые советовали ему поспешить в Орду с заявлением
полной покорности и щедрыми подарками Неврюю, по крайней мере, уменьшить размеры несчастия, но он,
вероятно, склонился на убеждения своих «младоумных советников» и принял самое несчастное решение
— сразиться с татарами. Встреча произошла близ Переяславля, и «сразишася обои полци, и бысть
сеча велика». Русские потерпели поражение, сам великий князь «едва убежа». Пробыв немного времени
в Новгороде, он, вероятно, по совету новгородцев, удалился во Псков, как в более безопасное место.
Но татары могли настигнуть его и во Пскове. Поэтому Андрей увидал себя в необходимости бежать за
пределы России и прибыл с молодой своей княгиней к немцам, в город Колывань. Оставив здесь княгиню,
он отправился в Швецию, вероятно, чтобы выхлопотать себе помощь против татар. Найдя у шведов
радушный прием, он вызвал к себе из Колывани супругу. Однако надежды на шведскую помощь не
оправдались, а одна «добродушная ласка шведов не могла утешить его в сем добровольном изгнании:
отечество и престол не заменяются дружелюбием иноземцев» [249], по выражению Карамзина. Андрей вернулся
на родину, где, как мы видели, его с братской любовью встретил его доблестный брат, употребивший,
вероятно, немалые усилия, чтобы выхлопотать ему прощение. Андрей скончался весною 1264 года, пережив
годом старшего брата, но великое княжение для него было потеряно безвозвратно. Последние годы своей
жизни он княжил в Суздале. Третий из участников прискорбного эпизода нашей истории, Святослав, по
выражению Беляева, «не воспользовался успехами Неврюева похода», да и не мог воспользоваться:
окончательно расстроив в Орде свое здоровье, он умер 3 февраля 1252 года и был погребен в Юрьевском
соборе. Много пришлось выстрадать этому князю: не по силам ему была борьба с даровитыми племянниками!
Право на великокняжеский стол теперь уже бесспорно переходило к Александру [250], и он по решению
хана принял великое княжение. Но собственное возвышение не радовало Александра: он знал, что
происходит на Руси. Татары, разбив Андрея, рассеялись по всей Суздальской области и страшно ее
опустошили. Родина Александра — Переяславль испытал общую участь: город был разрушен, воевода убит.
Застигнув здесь семью другого брата Александра — Ярослава Ярославича, варвары убили его супругу,
детей — одних избили, других увезли в плен. Но от Переяславля, неожиданно повернув назад, с
громадной добычей, со множеством пленных «взвратишася в страны своя». Такое поспешное удаление
объясняется тем, что Александр, по выражению Карамзина, «благоразумными представлениями» успел
укротить гнев Сартака и возвращался, во Владимир с ханской милостью [251].
Дорогой великий князь с сокрушенным сердцем видел повсюду печальные следы опустошения:
города и селения разрушены, храмы разграблены, люди разбежались по лесам [252]. Между тем широко
распространявшаяся молва, что Александр возвращается великим князем, исполняла сердца всех
живейшею радостью [253]. Настроение народа Александр заметил, без сомнения, уже по пути во Владимир.
Но вот и окрестности столицы, изобиловавшие нивами, поемными лугами, рощами и озерами. Сколько
воспоминаний связано с разными местностями! Вот при самом устье многорыбной Нерли, впадающей в
Клязьму, каменный храм Покрова Богородицы, воздвигнутый Андреем Боголюбским, далее, в расстоянии
с небольшим версты, виднеются валы Боголюбова, любимого местопребывания того же князя, со
знаменитым храмом Рождества Богородицы. Вот и село Красное с княжим двором. Всего два года тому
назад гостил здесь Александр Ярославич — и сколько перемен! Давно ли кипела здесь жизнь со всем
раздольем, а теперь кругом царит запустение... Печальные мысли о недавнем хозяине внушали эти
развалины... Зато, по крайней мере с наружной стороны, совершенно уцелел дивный храм, воздвигнутый
дедом Невского Всеволодом III в честь Дмитрия Селунского. Вот, наконец, сам стольный город
Владимир [254], красиво возвышающийся на левом нагорном берегу реки Клязьмы, весь утопающий в
зелени садов и лесов. В центре города — детинец, или кремль, разделяющий наружный город на две части,
как бы на два отдельных города. С двух сторон детинец омывается струями Клязьмы и Лыбеди, На берег
Лыбеди смотрят Медные ворота кремля, а на берег Клязьмы — Волжские. На конце одной части внешнего
города, близ устья Лыбеди, находились ворота, называвшиеся Серебряными. На противоположном конце
столицы, с юго-западной стороны, въезжали в другую половину наружного города так называемыми
Золотыми воротами. Князь Андрей Боголюбский все это устроил, «ворота златая доспе, а другая серебром
учини!». Внутри кремля над самым обрывом высится соборный храм Успения Богородицы, с главной святыней
города чудотворной иконой Владимирской Богоматери, а в его притворах — гробницы князей, предков
Александра, создавших силу Суздальской земли, и епископов. Подъезжая с юго-западной стороны, Александр
вступал в столицу Золотыми вратами. То был светлый, радостный день! Забыты были недавние ужасы
нашествия — с Александром вновь возвращались надежды на лучшие дни. Народ во множестве спешил навстречу
давно желанному гостю. Не только владимирцы, но и жители других городов сошлись для торжественной
встречи, потому что «бысть радость велика во Владимире и во всей земли Суздальской» [255], У самых
Золотых ворот великого князя встретили митрополит Кирилл, игумены, священники с крестами. Во главе
народа встречал князя тысяцкий Роман Михайлович, управлявший делами за отсутствием князя и теперь
спешивший передать бразды правления в могучие руки Невского героя. Начались обычные приветствия,
сопровождавшиеся громкими радостными криками народа. От Золотых ворот шествие направилось в кремль,
в соборный храм Богородицы. Там торжественно совершено было посажение Александра на престол, с
пожалованием царевым [256]. Как некогда в Новгороде у св. Софии, так и теперь горячо со своим народом
молился Александр Ярославич о ниспослании ему помощи и сил на новые, еще более трудные подвиги. Тогда
он был почти юношей, а теперь перед взорами всех стоял муж, прославленный победами и изведавший
тяжкие жизненные опыты. Мужественная красота Александра, озаренная глубокой мыслью, светившеюся в
прекрасных, добрых очах, производила неотразимое впечатление на всех присутствовавших, вселяя любовь
и твердую уверенность, что никто другой, кроме этого мощного человека, не в силах поднять тяжкое
бремя правления в столь трудную эпоху, что для улучшения положения отечества отныне сделано будет
все, что только возможно в силах человеческих, что у руля стал надежный кормчий, который безопасно
проведет корабль среди бушующих волн. Тем пламеннее возносились молитвы к Богу о том, чтобы Всевышний
«удолжил лета ему», чтобы на дела его ниспослал Свое благословение.
Первой заботой Александра после того, как он получил «старейшинство во всей братьи своей» [257],
было — загладить следы Неврюева погрома. Подобно отцу своему Ярославу, устроившему Суздальскую область
после нашествия Батыя, Александр спешил восстановить и украсить храмы, обстроить города и собрать
разбежавшихся жителей [258]. «Скоро воцарилось спокойствие в великом княжении: люди, испуганные
нашествием Неврюя, возвратились в домы, земледельцы к плугу и священники к олтарям» [259]. Твердая,
энергическая рука державного хозяина чувствовалась всюду... «Добре бо рече о таковых Давыд пророк: во
отец своих место быша сынове их», справедливо замечает летописец, и «добро бяше хрестьяном!» [260].
Великое княжение Александра Ярославича.— Св. Александр — правитель.—
Отношение к Западу.— Политика относительно татар.
Если бы Андрей Ярославич сумел удержаться великим князем, установить надлежащим образом
отношения к татарам и в качестве правителя оказаться на высоте своего положения, задача Александра
была бы ясна и немногосложна — стоять на страже отечества против западных врагов и оберегать
по-прежнему целость Русской земли от неизбежных нападений с их стороны. Но Провидение решило иначе:
Александр стал во главе русского народа, и его задачи сразу усложнились. Однако многообъемлющий ум
и могучая воля помогли ему в разрешении труднейших вопросов века. Так постепенно развивается перед
нами величие этого героического образа... В первую половину своей деятельности в качестве
новгородского князя он является перед нами, главным образом, как искусный полководец,
которому удивляются до сих пор. Но уже за это время его жизни выступают перед нами главные черты
его характера. Он не увлекается личной, рыцарской храбростью, не жаждет военной славы; битвы и
победы составляют для него только средства для достижения высших целей. Он не гордится своими
успехами, приписывая их всецело небесной помощи. Проявляя личную храбрость, где нужно, он
побеждает неприятеля главным образом стратегическим искусством, глубоко обдумывая план своих
действий и затем с ужасающей быстротой приводя его в исполнение. Таким образом, это вовсе не была
бурная натура, страстно и неудержимо стремившаяся вперед и увлекавшая за собою других. В вопросе
о великом княжении он обнаруживает удивительную предусмотрительность и осторожность, скромность и
самоотвержение и вместе с тем глубокое уважение к правам других. Он умеет терпеть, когда другие
спешат. Сознание внутренней нравственной мощи сказывается в этом спокойствии...
В нем в удивительном согласии сочетались три величайшие доблести: практический трезвый взгляд,
гибкий, изобретательный и широкий ум, способный обнимать разнородные предметы и обстоятельства
во всей их сложности и, проникая в будущее, намечать новые формы жизни, в соединении с несокрушимой
волей и самообладанием. Эти свойства помогли ему проявить более высокую, чем доблесть полководца,
поистине царственную добродетель — правителя. Из дальнейшего изложения деятельности Александра в
качестве великого князя мы убедимся, что он — один из тех немногих великих людей в истории, которые
завершают предшествующую эпоху и, сознав полную несостоятельность прежних форм жизни, отдаются на
служение новым началам, несмотря на личные страдания и даже унижения. Александр имел достаточно силы
и самоотречения, чтобы воплощать в своей деятельности идеалы будущего и сообразно с ними устраивать
судьбы своего народа тем способом, какой только был возможен по обстоятельствам того времени,
благодаря чему новые, намеченные им порядки, несмотря на ошибки его преемников, пустили корни в
народной жизни и получили возможность дальнейшего развития и применения. И в этот момент своей
жизни, который должен был повлиять на судьбу целых столетий, он является перед нами великим
правителем и героем, который жертвует своим спокойствием, всеми выгодами и почестями своего
положения, всеми личными интересами для того, чтобы заложить прочные основы великого здания будущего,
отличаясь в этом отношении от всех современных ему князей. Фундамент для Московского государства
заложен был Александром. Успехи Даниила, Калиты, Донского, Иоанна III были бы невозможны без Александра.
* * *
Рассматривая многостороннюю деятельность Александра Невского в качестве главы русского народа
и стараясь разъяснить ее внутренний смысл, мы должны признать, что ключом для понимания его
политики служат его отношения к монголам. Это вполне понятно: завоевание Руси варварами и потеря
политической самостоятельности — такое обстоятельство, которое, тяготея над всеми другими
отношениями, надолго должно было определять исторические судьбы русского народа. Примириться в
душе с фактом подчинения христианского народа грубым варварам, отказавшись от надежды на
возвращение политической независимости, очевидно, было немыслимо; следовательно, оставалось
избрать более или менее верный путь, который рано или поздно привел бы к освобождению. Современным
руководителям судьбами русского народа представлялся двоякий исход: прежде всего, конечно,
приходила в голову мысль воспользоваться несокрушенными еще силами христианского мира в лице
западноевропейских государств и постараться призвать их на помощь против варварства, грозившего
затопить весь цивилизованный мир. Это средство могло казаться наиболее легким и осуществимым. Но
для того чтобы воспользоваться помощью христианского Запада, необходимо было объединиться с ним в
духовном отношении, признать власть папы и, как роковое следствие этого, втянуться в круг
западноевропейского развития. На этот путь и попытался вступить один из замечательных князей того
времени, современник Александра Невского, Даниил Романович, король галицкий [261]. Почти вся
Юго-Западная Русь была в его владении. Сам он отличался выдающимися качествами, вызывающими
глубокое сочувствие историка: всегда отважный, не знавший страха, великодушный и до крайности
добросердечный, он в то же время обладал светлым, широким взглядом на политические обстоятельства
того времени. Волей-неволей пришлось ему побывать в Орде с поклоном ненавистному Батыю. Татарский
хан принял его с честью, но эта честь тяжело отозвалась в его сердце...
«О, злее зла честь татарская! — восклицали тогда. — Даниил Романович, князь великий, владевший
Русской землей — Киевом, Волынью, Галичем, стоит на коленях, холопом называется, дань обещает
платить, за жизнь свою трепещет, угроз боится!..»
Нестерпимым показалось такое унижение Даниилу. Скрепя сердце, в надежде на помощь с Запада, он
решился дать клятвенный обет покорности римской церкви и принял королевский венец, по выражению
летописца, от Бога, и от престола св. Петра, и от отца своего папы Иннокентия... Ведал ли король
галицкий, что творил, вступая в столь тесную связь с Западом? Бесспорно — и дальнейшая история
русского народа доказала это — мы не могли бы успешно продолжать свое развитие, окончательно
замкнувшись в себе и устранившись от Запада, не усвоив себе плодов высшей европейской культуры, но
вопрос не в этом, а в том, когда, на какой ступени своего развития могли мы воспринять семена
европейской культуры, не страшась потери своей политической и духовной самостоятельности? Если
в XVIII веке, уже достаточно сильные своим государственным единством и национальным самосознанием,
вступив в тесное культурное общение с Западом, мы тем не менее вкусили много, много горьких плодов
этого сближения,— готовы ли мы были к такому сближению в XIII веке?.. К счастью, все задушевные
планы и надежды Даниила на помощь Запада рушились. Запад обманул его, папа не прислал ему помощи,
и Даниил, прервав все сношения с Римом, умер сыном Православной церкви. Но лучшие силы этого
благородного князя были потрачены безвозвратно: гоняясь за своей мечтой, он не успел ни
освободиться от монгольского ига, ни позаботиться о том, чтобы оставить своему государству прочные
залоги развития на будущее время, «Не прошло ста лет после Даниила,— говорит историк,— и в то время
как в Восточной Руси возникали прочные начала государственного единения. Южная Русь, явившись еще в
XIII веке на короткое время в образе государства, под властью князя, получившего титул монарха между
европейскими государями, не только распалась, но сделалась добычею чужеземцев... Восточною частью
Южной Руси завладели литовцы, Западною — поляки, и, по соединении последних между собою в одну
державу, Южная Русь на многие века была оторвана от русской семьи, подвергаясь насильственному
давлению чуждых стихий и выбиваясь из-под их гнета тяжелыми, долгими и кровавыми усилиями народа» [262].
Иной путь избрал славный князь Северо-Восточной Руси. Не рассчитывать на чужую помощь, а расти
и подниматься собственными усилиями, с напряжением всех сил народных выработать и создать свой
собственный центр могущества, сохранив неприкосновенными черты народности, и затем уже думать о
свержении ига — таковы смысл и значение деятельности св. Александра Невского. Какая могучая вера
в свой народ требовалась для того, чтобы не смутиться обрушившимися над Русью бедствиями, чтобы
надеяться на то, что рано или поздно, укрепившись духовно и собравшись с материальными силами,
Россия воскреснет, как Феникс из пепла, для новой, политически и духовно самостоятельной жизни! [263]
Западные враги неминуемо грозили не только политической независимости, но самой народности. Зато
с ними можно было бороться, и наш национальный герой сражается с ними без устали, без малейшей
уступки, до крайнего напряжения сил. Думать же о сопротивлении татарам при подавляющем ввиду
внутреннего состояния России перевесе материальных сил на их стороне было немыслимо. Необходимо
было покориться им и на время пожертвовать политической независимостью. Зато они не представляли
большой опасности для народности, для сохранения бесценных залогов будущего величия отечества.
Стоило только внешними знаками глубокой покорности, обещанием богатых даней и подарками отстранять
более тесное сожительство с варварами и держать их по возможности в некотором отдалении от Руси.
Татары и без того по своей дикости и привычке к кочевому быту совершенно не склонны к оседлой,
городской жизни, особенно в северных болотистых и лесных странах. Им не по вкусу сложное устройство
народов более образованных и оседлых. Не предпочтут ли они ограничиться временным пребыванием в
России своих баскаков, оставив неприкосновенными религию и нравы и предоставив по-прежнему власть
русским князьям? Не предпочтут ли ханы и мурзы их довольствоваться большими доходами с покоренной
страны, не утруждая себя скучными трудами и заботами суда и управления? Не останутся ли они в своих
столь любезных им степях, не проникая в глубь Русской земли?
А между тем, усыпляя татар безусловною покорностью и данью, не следовало упускать из вида и
забот о лучшей организации сил народных, чтобы хоть в будущем, близком или отдаленном, можно было
вернуть и политическую независимость. Главная, самая могущественная охрана народности есть
государство. Сила, крепость и тяжесть этой народной брони, очевидно, должна соответствовать
силе опасностей, которым она должна противостоять. Необходим был поэтому могучий подъем
государственного духа, необходимо было довершить то, что было начато суздальскими князьями.
Руси нужен был единодержавный властелин, распоряжающийся силами всей земли и имеющий полную
возможность направлять их к общему благу. Идеал такого властелина предносился светлому уму
Андрея Боголюбского. Но, всматриваясь глубже в дело, мы едва в состоянии обнять все трудности
задачи. Кто заставит князей отказаться от своих прав и вместо независимых владетелей сделаться
подручниками? Кто заставит области и города отказаться от своей особности и слиться в одно
политическое тело? Кто принудит население нести тяжкие жертвы во имя малопонятного ему блага
государственного? Здесь нам помогли отчасти сами татары... Прежде всего, они объединили всю Русь
общим союзом — союзом общего горя, плена. Над Россией, помимо ее воли, вознеслась единая
страшная власть — власть хана, и необходимость безусловного повиновения этой власти, после
страшных погромов, живо сознавалась всеми — от князя до последнего смерда. Наши князья, став
посредниками между ханом и русским народом, заслонив собою русский народ, оказывая полную
покорность татарам, предотвращая погромы, могли в то же время укреплять свою власть, вводить
более строгие формы зависимости по отношению к государству, требовать большего повиновения,
больших жертв, не вызывая сильного народного неудовольствия и противодействия, потому что
вся ненавистная сторона зависимости падала на татар. Привычку к своеволию, к распущенности
должен был сдерживать страх сурового, беспощадного возмездия. Позорное иго предстояло обратить
в школу исторического воспитания. Указывая на грозу нашествия, наши князья могли мало-помалу
совместить в своих руках всю полноту власти, которую завоевание вручило татарам. По отношению к
народу наши князья должны были уподобиться матери семейства, «которая,— выражаясь словами
знаменитого писателя,— хотя и настаивает на исполнении воли строгого отца, но вместе с тем
избавляет от его гнева, и потому столько же пользуется авторитетом, сколько и нежною их
любовью» [264], За успех ручалось врожденное русскому народу чувство государственности. Сначала
подчиняясь необходимости и внешней силе, народ мало-помалу сознает благодетельность сильной
государственной власти и сам станет на страже ее... Что же касается отношений князей между
собой, то, очевидно, вопрос о чести, о первенстве должен был отойти на второй план. Надлежало
позаботиться о силе — нравственной и материальной...
Представлял ли себе с полною ясностью современное положение дел, имел ли точно определенный
план действий наш народный герой — мы не знаем. Великие люди правят народами, не высказывая
заранее придуманной программы. Напротив, величие истинно государственного человека, практического
деятеля в том и состоит, что, применяясь к обстоятельствам времени, он умеет извлекать из них
наибольшую пользу для своего народа. Мы увидим, что Александр Ярославич в своей политике
относительно татар ясно и твердо намечает тот путь, на который вступили его ближайшие потомки,
московские князья, собиратели земли Русской... Изумительна проницательность, едва оценима
громадность исторической заслуги!
В дальнейшем рассказе, обнимающем период времени великого княжения Александра, постараемся
выяснить по порядку: 1) отношение его к Западу; 2) политику относительно татар и 3) внутреннюю
деятельность великого князя.
Посольство папы Иннокентия IV.- Вручение папского послания св. Александру.- Ответ папе.
Решительные победы Александра Ярославича принудили наших западных врагов навсегда
отказаться от мысли о порабощении Руси наподобие Ливонии. Ни шведы, ни немцы не могли
сокрушить доблестного князя. Даже литовцы, проснувшееся мужество которых грозило сделаться
опасным даже для соединенных сил двух орденов, приведены в трепет непобедимым героем. Папы
увидали, с каким противником они имеют дело, и вот вместо грозных булл, призывавших к
крестовым походам против русских наравне с язычниками, папская политика избирает другой путь.
Оставалось испытать последнее средство — уловить Александра в свои сети коварством, хитро
рассчитанными речами, пышными обещаниями. В 1248 году папа Иннокентий IV отправил к
Александру посольство и во главе его двух хитрейших кардиналов, Галда и Гемонта, которые
должны были вручить ему папское послание и употребить все усилия к тому, чтобы склонить его
к подчинению Риму. Послание было составлено весьма искусно, но, как это часто бывает, слишком
большая хитрость и тонкость приемов при встрече со светлым, возвышенным умом, с правдивостью
благородной души потерпели полное крушение [265].
«Святейший отец много слышал о тебе, славном и дивном князе. Поэтому он прислал нас из числа
своих кардиналов, чтобы ты выслушал нас»,— говорили папские послы, представляясь князю.
Александр, без сомнения, в присутствии православных пастырей, знатнейших бояр и всего своего
двора принял от послов папское послание. Оно было следующего содержания:
Отец будущего века, насадитель непорочного совета, Искупитель наш Господь Иисус Христос низвел
росу Своей благодати на ум славного блаженной памяти князя Ярослава, родителя твоего, которому,
подавая вследствие удивительной щедроты неизреченную милость Своего ведения, приготовил путь в
место, чрез которое он приведен был к Господней пастве, подобно овце, долгое время блуждавшей
по пустыне, как мы узнали об этом от возлюбленного сына нашего Иоанна де Плано Карпини (guia
sicut dilecto filio fratre lohanne de Piano Carpino de Ordine Fratrum Minorum Prolonotario
nostro ad gentem Tartaricam destinato referente didicimus). Отец твой, желая облечься в нового
человека, смиренно обещал послушание своей матери Римской церкви и был освящен руками того же
брата, что он открыто и исповедал бы пред всеми людьми, если бы столь внезапно и столь несчастно
не похитила его смерть. И так как он завершил течение настоящей жизни столь счастливым концом, то
надлежит благочестиво верить и без всякого сомнения принимать, что он, сопричислившись к лику
праведных, покоится в вечном блаженстве, где блистает беспредельный свет, где разливается
благоухание, не рассеиваемое ветром, и где сильна полнота любви, которой не уменьшает насыщение.
Итак, желая, чтобы и ты, ставший законным наследником в отцовском наследии, сделался причастником
столь великого блаженства, мы, наподобие жены евангельской, возжегшей светильник, чтобы найти
потерянную драхму, изыскиваем пути, употребляем усилие и прилагаем старание, чтобы иметь
возможность благоразумно навесть тебя на мысль спасительно последовать по стопам твоего отца, с
которыми во всякое время надлежит сообразоваться. И как он от чистого сердца и с неложным
намерением обещался принять постановления и учение римской церкви (corde sincere et mente non
ficta se ad suscipienda mandata et documenta Romana Ecclesie dedicarat), так и ты, оставив путь
погибели, приводящий к осуждению вечной смерти, смиренно вступил бы в единение с той же церковию,
которая без всякого сомнения по прямому пути направляет к спасению своих почитателей».
Плано Карпини в описании своего путешествия в Татарию ни одним словом не дает предполагать,
чтобы Ярослав Всеволодович при конце жизни изменил вере предков. О, как красноречиво он описал
бы это событие, если бы действительно произошло что-либо подобное! Но отчего не прибегнуть к
обману ad majorem Dei gloriam (для вящей славы Божией)? Блистательная цель, имевшаяся в виду, не
очистит ли недостойного средства? Ярослав Всеволодович скончался ведь так далеко от родины, от
близких. Плано Карпини был почти свидетелем его кончины. Кто может возразить против того, что
ввиду приближающейся смерти великий князь не склонился на увещания папского посла? А пример отца,
память которого была священною для сына, не должен ли подействовать сильнее самых красноречивых
убеждений? Очевидно, папа много рассчитывал на эту часть своего послания. Но вышло нечто совершенно
противоположное. Дух Александра возмутился при столь наглой клевете на его покойного отца.
Негодованием блеснул его взор, и, без сомнения, гневное восклицание прервало на несколько минут
чтение грамоты.
«Конечно, и ты не должен отвергнуть нашей просьбы,— говорилось далее в послании,— которая,
служа с нашей стороны исполнением долга, послужит в то же время и твоим выгодам, потому что,
когда мы таким образом требуем, чтобы ты боялся Бога и, любя Его всею душою, исполнял Его заповеди,
конечно, ты не оказался бы в здравом разуме, если бы отказал в повиновении нам и даже Самому
Богу, наместником Которого, хотя и не по заслугам, мы являемся на земле (cujus vices licet immeriti
obtinemus in terns). Впрочем, вследствие этого послушания честь какого-либо государя отнюдь не
уменьшается, но благодаря ему всякая власть и временная свобода умножается, потому что достойно
правят своими народами те, которые, сами стремясь властвовать над другими, в то же время стараются
о повиновении божественному превосходству. Поэтому мы просим твое величество, увещеваем и прилежно
убеждаем, чтобы ты снова признал своею матерью Римскую церковь и оказал послушание ее первосвященнику.
Постарайся также действительно (efficaciter) привлечь к повиновению апостольскому престолу и твоих
подданных, чтобы в вечном блаженстве наследовать тебе за это плод, который не гибнет вовек. Да будет
тебе известно, что, если ты воспользуешься нашим — или лучше — Божиим благоволением, мы будем
считать тебя наилучшим между католическими государями и всегда с особенным усердием будем стараться
об увеличении твоей славы».
В приведенных строках, как в зеркале, отражается характер папства. Посмотрим, однако, в чем
могла бы состоять та великая честь и слава, об умножении которой папа обещает русскому князю
приложить особенное старание. Обращаясь к западноевропейскому политическому устройству в средние
века, мы видим пирамидально-иерархический строй общества со множеством державцев разных наименований.
В основании пирамиды — подавленное духовно и экономически крестьянство. Над ним — целая иерархическая
лестница синьоров, вассалов, подвассалов с разными титулами, герцогов, графов, ландграфов, бургграфов,
маркграфов, вице-графов, баронов и т. д. Ступенью выше стояли короли, еще выше — император. На
самой вершине пирамиды, как бы покрывая ее своей мантией, возвышается верховный владыка Запада — папа,
уже «не просто человек, но Бог», как учил один из защитников папства. Сам император властвует только
по желанию и приказанию папы. Папа поставляет и судит его, но над ним, над папой, есть только суд
Самого Бога.,. Нам представляется чудовищною эта гордыня папства, исказившего духовный характер
Церкви Божисй, придавшего ей образ и подобие земного царства, но такой взгляд на свою власть папа
решительно высказывает и в послании к Александру. «Правители народов, стремясь к господству над
другими, повинуются сами Божественному превосходству. Русский князь не должен отказывать в
повиновении папе или лучше — Самому Богу, наместником Которого на земле является папа». На какой
же ступени указанной выше иерархической лестницы станет русский князь, признав власть папы?
Предоставит ли ему папа титул графа, герцога или, может быть, возвеличит титулом короля? Во
всяком случае, ему придется стать в ряд подчиненных властителей, получающих повеления с высоты
папского престола, под опасением, в случае малейшего ослушания, отлучения от Церкви, низложения,
разрешения подданных от присяги и т. д... И ввиду этого папа приглашает русского князя привлечь
к послушанию «апостольскому престолу» и своих подданных!.. «Это будет служить и твоим выгодам,
это укрепит и твою власть»,— пишет папа; другими словами, ты можешь тогда безнаказанно угнетать
твоих подданных, опираясь на высший авторитет, подобно сонму средневековых державцев. Подобное
представление о власти должно было показаться диким и чуждым на Руси, где власть понималась
скорее как служение родной земле, где идеалом князя был страдалец за землю Русскую...
«Так как опасностей всегда легче избегнуть, если вооружиться против них щитом
предусмотрительности, мы особенно просим тебя, чтобы, лишь только узнаешь, что татары направляются
против христиан, ты тотчас постарался бы уведомить об этом братьев Тевтонского ордена в Ливонии,
чтобы, получив сведения об этом от тех же братьев, мы могли заблаговременно позаботиться о
противодействии татарам с Божией помощью.
Сверх сего за то, что ты не захотел преклонить выи пред свирепостью татар, мы прославляем
твое благоразумие достойными в Боге похвалами. Дано в Лионе 8 февраля 1248 года» [266].
Отправление папских послов.
Какая трогательная заботливость о Русской земле! Но давно ли возбуждались крестовые походы
против русских? Александру Ярославичу великодушно предлагается содействие братьев Тевтонского
ордена и всего Запада к отражению татар. Но давно ли эти братии грозно ополчались на Русскую землю?
Давно ли на льду Чудского озера Александр с Божией помощью разгромил наголову этих борцов папства?
Можно ли было хотя на один миг поверить искренности столь внезапно проявившегося благоволения к
Русской земле? Но, без сомнения, более всего оскорбило благочестивого князя то, что папа дерзнул
обругать «святая святых» его души — святую православную веру, назвав ее «путем погибели, приводящим
к осуждению вечной смерти». Глубокая личная обида послышалась ему и в этом приглашении постараться
о привлечении к латинству своего народа... Долго сдерживаемое при чтении послания чувство гнева
вырвалось наружу и сказалось в следующем сухом и грозном ответе;
«Слышите, посланницы папежстии и прелестницы преокаянные! От Адама и до потопа, и от потопа до
разделения язык, и от разделения язык до начала Авраамля, и от Авраамля до приития Израилева сквозь
Чермнос море, а от начала царства Соломона до Августа царя, а от начала Августа до Рождества
Христова, и до страсти и до воскресения Его, а от воскресения Его и на небеса вшествия и до царствия
Великого Константина и до первого собора и до седьмого собора: сия вся сведаем добре, а от вас учения
не принимаем» [267].
Ответ глубоко знаменательный! Несмотря на его краткость, несмотря на особые обстоятельства,
среди которых произнесены были эти слова, в минуту гневного возбуждения, в них выражается целое
миросозерцание, указывающее на то, что победоносный князь носил в душе ясно и отчетливо сознанный
им светлый образ православия. Точно внезапно блеснувший луч молнии, ответ Александра ярко озарил
внутренний строй его мысли и показал нам, что его светлый ум глубоко задумывался не над одними
только практическими вопросами, важными для правителя и полководца. Всмотримся повнимательнее в
сущность этого ответа.
После прискорбнейшего события в мире — отпадения западной церкви от вселенского единства —
учители Православной церкви, как и следовало, не раз указывали на заблуждения латинян. При этом,
однако, обличители латинства останавливались, главным образом, на отдельных пунктах отступлений
от чистоты православия. В XI и XII веках таких отступлений насчитывали до 38 и более [268].
Святый и благоверный князь избирает иной, поистине царственный путь: не входя в обличение
частностей, он взглянул на дело с высот исторического разумения. Обращаясь к скрижалям истории,
он в общих чертах намечает пред послами величественный план Божественного домостроительства
нашего спасения, из которого видно, что Православная церковь зиждется на незыблемых вековечных
началах и должна пребывать постоянно и неизменно верною этим началам. В раю создана была первая
церковь безгрешных прародителей и там же, по грехопадении, положено было новое основание церкви
спасаемых в обетовании о Спасителе. По исполнении времен Господь Иисус Христос, свершив дело
нашего спасения, положил начало Своей собственно христианской церкви. Прошли века гонений. Со
времени Константина Великого основные начала христианского вероучения и правила жизни раскрываются
и утверждаются вселенскими соборами настолько твердо, что православные христиане имеют несомненное
мерило истины. Итак, верность церкви тем началам, которые положены Самим Иисусом Христом и Его
апостолами и затем утверждены вселенскими соборами, постоянное одушевление церкви этими началами
и жизнь в духе этих начал, непрерывно текущая в церкви от самого ее основания, преемственно и
непрерывно переходящая из века в век до последнего времени,— вот в чем состоит истина православия!
Со времени отпадения Римской церкви от вселенского единства, между тем как Запад устремился на путь
многих и многих перемен, прибавлений и убавлений в существенном и несущественном, для Православной
церкви открылось именно особое, исключительное служение блюсти в неприкосновенной целости тот
священный залог, который был некогда общим достоянием Церкви восточной и западной, блюсти истинно,
как святыню, все то, что изначала было достоянием единой, апостольской и соборной Церкви. Если же
православие есть пребывание Церкви неизменно верною ее божественным началам и жизнь в духе этих
начал, то ясно, что начала православия не суть начала внешнего авторитета, вроде папской власти,
но внутреннего, не временного человеческого, но вечного — божественного. Таков внутренний смысл
замечательного ответа, данного русским князем послам папы,— и какой сокрушительный для латинства
смысл! Не проронив ни одного слова обличения, своим богомудрым ответом Александр Ярославич
поражает латинство, так сказать, во главу, в главном его заблуждении — во вновь придуманном
католиками догмате о папе, как видимой верховной и непогрешимой главе Церкви,— как новой, человеческой
основе для здания Божия...
Письменный ответ Александра, врученный послам папы, насколько можно судить по дошедшему до нас
пространному изложению веры, приписываемой св. Александру, является необходимым дополнением устного.
Указав на то, что существо православия заключается в неизменной верности божественным и вечным
основам Церкви Божией,— в письменном изложении, «сдумав с мудрецы своими», Александр в существенных
чертах раскрыл основные пункты христианского вероучения [269].
В папском послании говорится о чести властителей, покоряющихся святому престолу, о материальных
выгодах, которые последовали бы для Русской земли за подчинением Риму,— словом, все послание отличается
чисто практическим духом, смещением небесного и земного, временного и вечного. Политика, земные
расчеты решительно преобладают над интересами религиозными. Ничего этого мы не видим в ответах
Александра. О, как много он мог бы сказать по адресу пап, которые уже достаточно заявили себя в
качестве национального врага русского народа! С каким правом он мог бы указать на буллы и послания,
на подстрекательства против русских! Между тем в его словах нет ни одного намека на временные,
земные отношения. Вопрос о вере стоит для него бесконечно выше всех политических интересов. Для
него, как для православного христианина, вера есть святыня, данная свыше, охраняемая Церковью и
усвояемая благочестием. Нравственное достоинство принадлежит только такой вере, предмет которой не
зависит от человеческого произвола, никакого отношения к личным вкусам и мнениям, а равно и к
временным политическим отношениям не имеет.
Всматриваясь в личность Александра, насколько она высказалась в данном случае, мы невольно
преклоняемся перед его величием. Многосторонний дух его одинаково обнимает великое и малое.
Мужественно и искусно отстаивая интересы своего народа, в то же время он как бы перед лицом
всего света развертывает то священное знамя, под сенью которого русскому народу суждено было
сохранить и отстоять свою духовную и политическую самостоятельность. Его ответ папству должен
был послужить на все будущие времена образцом при дальнейших попытках Рима к подчинению Русской церкви.
