Еврейскiй императоръ. — Происхожденiе. — Гамберле. — Молодость. — Обаянiе Морни. — Барбе д’Орвилли и Вуатюръ. — Путешествiе на востокъ. — Четвертое сентября и коммуна. — Счеты нацiональной защиты. — Новыя наслоенiя. — Еврейская реклама. — Наши иллюзiи. — Августiаны. — Анри Рошфоръ. — Анти-гамбеттистская компанiя. — Собранiе въ улицѣ С.-Блеза. — Отвернувшаяся фортуна. — Критическое положенiе Гамбетты. — Чтенiе “Королей въ изгнанiи” у Додэ. — Смерть. — Мѣткое слово простонародной женщины. — Мозгъ заправилы. — Словарь Гамбетты. — Ненависть къ интеллигенцiи. — Презрѣнiе къ человѣчеству. — Коронованiе въ масонской ложѣ.

________________

Среди многихъ портретовъ найдется-ли хоть одинъ, который-бы давалъ полное представленiе о человѣкѣ, чья непонятная и необыкновенная судьба будетъ вѣчнымъ предметомъ удивленiя для исторiи? Я думаю, что нѣтъ. Не по тому -ли, что это лицо требуетъ проницательнаго и тонкаго анализа какого-нибудь Карлейля или Тэна? Конечно нѣтъ. Несмотря на свое лукавство и хитрость, это существо слишкомъ грубо, чтобы его нельзя было легко понять. Надо только ясно видѣть два элемента, изъ которыхъ онъ состоитъ: еврея и императора; это еврей нечистой породы, новѣйшаго образца, съ темпераментомъ императора — самаго нисшаго порядка, если, хотите, — но это такъ.

Послѣ того, какъ Римъ покорилъ мiръ, самый Римъ былъ покоренъ мiромъ. Въ немъ послѣдовательно появлялись императоры испанскiе и африканскiе; были гальскiе императоры, съѣдавшiе за ужиномъ цѣлаго быка, и фракiйскiе, которые однимъ ударомъ кулака убивали ненравившихся имъ начальниковъ когортъ. Былъ и сирiйскiй императоръ, шестнадцатилѣтнiй Гелiогабалъ, который, одѣтый какъ женщина, въ длинное финикiйское платье, съ руками, покрытыми браслетами, присутствовалъ при бракосочетанiи Чернаго камня съ Луною. Хотя сынъ Семiя и былъ обрѣзанъ, но въ Римѣ не было еврейскаго императора. Таковымъ на мгновенье сдѣлался Гамбeттa. Это не низвергнутый, а забытый Цезарь, который пропустилъ свой выходъ и выступаетъ не въ очередь во время междуцарствiя.

Чтобы хорошо понять его, надо себѣ представить Варавву, который, получивъ помилованiе, въ одно прекрасное утро среди свалки очутился префектомъ преторiи и съ помощью палочныхъ ударовъ требуетъ, чтобы ему присудили пурпуровую мантиiю.

Это запоздалое появленiе отдаленнаго типа очень любопытно, и по этому стоитъ присмотрѣться къ развитiю этой личности. [408]

Вокругъ его колыбели не гремѣлъ громъ при его рожденiи, но происхожденiе его любопытно. Гамбетта родился не отъ иностранныхъ родителей, потому что быть иностранцемъ въ странѣ значитъ имѣть гдѣ-нибудь родину, а отъ странствующихъ родителей. Вслѣдствiе передвиженiя народовъ, причиненнаго французскою революцiею, нѣкоторые евреи стали бродить по Европѣ, ища, гдѣ-бы имъ пристроиться. Одинъ вюртембергскiй еврей, А. Гамберле, поселился въ Генуѣ во время континентальной блокады, сталъ торговать кофе и заниматься контрабандой, женился на мѣстной еврейкѣ, родственникъ которой былъ казненъ черезъ повѣшенiе и передѣлалъ свою фамилiю на итальянскiй ладъ, прозвавшись Гамбеттой. (1) Его сынъ или внукъ перешелъ во Францiю, поселился въ Кагорѣ и даровалъ намъ великаго человѣка, въ которомъ не было ровно ничего французскаго.

Онъ даже не зналъ точно дня своего рожденья, думая, что родился 11 апрѣля, между тѣмъ какъ въ его метрическомъ свидѣтельствѣ значится, что онъ родился 3 апрѣля 1838 г. въ 8 час. утра.

Чтобы ни говорили, а въ Парижѣ будущiй диктаторъ произвелъ не болѣе впечатлѣнiя, чѣмъ многiя посредственности, которыя шумятъ и волнуются, не возбуждая ничьего вниманiя. Онъ не имѣлъ на своихъ современниковъ того важнаго влiянiя, какое имѣли въ молодости нѣкоторые люди. Вмѣстѣ съ Эбраромъ Депре и нѣсколькими другими онъ былъ членомъ маленькой группы, которая еженедѣльно собиралась у Бребана и, по разсказу одного изъ нихъ, болѣе утомлялъ своихъ друзей оглушительнымъ шумомъ, чѣмъ поражалъ ихъ своимъ краснорѣчiемъ. “Молчи горланъ”! было привычное слово, которымъ его усмиряли, и надо признаться, оно не связывается съ понятiемъ о влiянiи лица, которое такимъ образомъ призываютъ къ порядку.

А можетъ быть видѣнiе Бурбонскаго дворца уже не давало покоя неизвѣстному адвокату?

Обаянiе, производимое Морни въ 1852 г. на людей моложе его, было очень сильно, и Додэ прекрасно передалъ это впечатлѣнiе. Этотъ смѣльчакъ, свѣтскiй человѣкъ, биржевикъ, знатокъ искусства, сластолюбецъ безъ разборчивости, былъ идеаломъ многихъ людей того поколѣнiя, которому были недоступны высшiя чувства.

Всякiй бралъ изъ этой сложной роли то, что ему было по средствамъ, и игралъ какъ могъ. Хищникъ воплотился въ Раулѣ Риго, который, очень вѣроятно, проводя вечеръ въ театрѣ, въ тотъ день, когда началась борьба на улицахъ, думалъ о Морни въ комической оперѣ.

Пру, устраиваюiщй лотереи и барышничающiй предметами искусства, напоминаетъ въ каррикатурномъ видѣ Морни-мецената; такимъ онъ является на портретѣ Манэ, вполне достойный оригинала, затянутый въ невообразимый сюртукъ.

Финансистъ воплотился въ Гамбеттѣ. Будьте увѣрены, что устраивая туннсскiй заемъ, онъ очень гордился тѣмъ, что подражаетъ мексиканскому предпрiятiю, и съ удовольствiемъ позировалъ передъ своими вольноотпущенниками въ роли дѣльца безъ всякихъ принциповъ.

Это время было еще далеко. У Гамбетты адвоката незамѣтно было ни малейшей склонности къ своей профессiи и любви къ доброй славѣ, прiобрѣтаемой заслугами и трудомъ.

Барбе д’Орвилли поручилъ новичку адвокату газетный процессъ. Дѣло было интересное и годилось [410] для дебютанта. Гамбетта благодаритъ, затѣмъ исчезаеть, ничего не подготовляетъ и вдругъ является къ Барбе въ тотъ день, когда должно слушаться дѣло, и спрашиваетъ его, что онъ долженъ говорить; наконецъ къ глубокому изумленiю суда онъ сравниваетъ автора “Женатаго священника”...... съ Вуатюромъ.

— Вы защищали, какъ извозчикъ, M Г., сказалъ ему д’Орвилли, съ ему лишь свойственнымъ выраженiемъ.

Сравнить Барбе д’Oрвилли съ Вуатюромъ! Эта мысль могла прiйти только изобрѣтателю неукротимыхъ скакуновъ, бросающихся въ море. Это ничего, конечно, но не находите-ли вы и тутъ проявленiя этой натуры, въ которой такъ мало артистичнаго и французскаго, которая такъ развязна и хитра во всемъ, что касается матерiальныхъ интересовъ, и такъ тяжеловѣсна и непонятлива, когда дѣло идетъ объ интеллектуальныхъ оттѣнкахъ. Дикое сравненiе такъ-же естественно пришло въ голову этому неучу, какъ и неподходящiй эпитетъ, смѣшная метафора и безсмысленная фраза.

Будущiй диктаторъ добывалъ себѣ средства къ жизни, служа въ качествѣ компаньона у какого-то негоцiанта, — секретаря Кремье, который принималъ дѣятельное участiе въ дѣлахъ еврейства. Это былъ типъ, подобный Лорiе, котораго Жюль Валлесъ имѣлъ нѣкоторое основанiе называть современнымъ Макiавелемъ.

Весь этотъ семитическiй мiръ имѣлъ въ виду востокъ, гдѣ ожидалъ получить огромные барыши. Лорiе вмѣстѣ съ Гамбеттой отправился въ Константинополь наводить справки и проѣхалъ черезъ Вѣну, чтобы посовѣтоваться съ австрiйскими евреями. Дорогой онъ объяснилъ своему спутнику, что подготовлялось, посвятилъ его въ мечту, лелѣемую израилемъ, устроить франмасонское и финансовое правленiе, которое выжметъ изъ Францiи все золото, накопленное трудомъ, избавить ее отъ послѣднихъ, остававшихся у ней честныхъ республиканскихъ предразсудковъ, показалъ ему жизнь въ настоящемъ свѣтѣ и, по возвращенiи, помѣстилъ своего ученика къ Кремье.

Вблизи старика Гамбетта очутился среди самой стряпни храма Соломонова, въ собранiи масоновъ, въ Израильскомъ Союзѣ. Съ этого дня онъ сталъ знаменитъ. [411] Еврейская пресса непомѣрно раздула достоинство его рѣчи въ процессѣ Бодена и упрочила его ораторскiй успѣхъ.

Когда разразилась война 1870 г., еврейская война, Гамбетта былъ предупрежденъ и держался нѣсколько поодаль. Когда онъ отправлялся въ провинцiю, въ сопровожденiи своего неразлучнаго Лорiе, то какъ будто олицетворялъ басню Бераккiа: “Рысь и кабанъ, переодѣтый львомъ”.

Не разъ уже была разсказана исторiя этой бестыдной пятимѣсячной оргiи, правильнаго раздѣла Францiи между всѣми космополитами, начиная Cпюллеромъ и Бордономъ и кончая Гарибальди и Штенакерсомъ.

Ахиллъ при дворѣ Ликомеда выдалъ себя тѣмъ, что бросился на мечъ, спрятанный подъ грудой матерiй и драгоцѣнностей; сынъ еврея, если-бы въ томъ только оставалось сомнѣнiе, выдалъ себя тотчасъ, по прибытiи въ Туръ. Отстраняя всѣ мечи, блестевшiе на солнцѣ, онъ воскликнулъ: “где золото? гдѣ биржевая спекуляцiя?”

На первомъ планѣ былъ заемъ, а война была дѣломъ второстепеннымъ; она имѣла лишь то преимущество, что убивала французовъ, освобождала мѣста, а коммуна освободила ихъ еще болѣе.

Однажды у В. Гюго говорили о роли Гамбетты во время коммуны.

— Какимъ образомъ?

— Да, коммуна была устроена тѣми, кто отъ нея поживился......

Онъ хотѣлъ говорить подробнѣе, какъ маленькiй Локруа отклонилъ разговоръ какой-то шуткой.

Только будущее откроетъ роль, которую игралъ во время коммуны Гамбетта, въ лицѣ своего представителя Ранка, подозрительнаго якобинца, стушевавшагося, какъ только дѣло было начато. Историки будущаго будутъ имѣть надъ прежними то преимущество, что мы имъ сами намѣчаемъ главнѣйшiя теченiя нашего времени, а имъ придется открывать лишь мелкiя подробности интригъ. [412]

Спокойно сидя въ С.-Себастьянѣ и отлично чувствуя, въ чемъ дѣло, Гамбетта воздерживался сказать слово въ томъ или иномъ смыслѣ.

Сулла спокойно приносилъ жертву Фортунѣ, когда вокругъ храма вдругъ раздались ужасные крики. — Это ничего, сказалъ онъ окружающимъ, убиваютъ 30,000 приверженцевъ Марiя.

Будучи тоже въ безопасности въ храмѣ Фортуны, Гамбетта выказалъ то-же безстрастiе до и во время майскихъ дней, съ тою разницею, что убивали не враговъ его, а друзей, избирателей, тѣхъ мечтателей плебеевъ, которые такъ охотно повѣрили въ него. Отъ природы онъ не отличался храбростью, и когда онъ покидалъ испанскую почву, съ нимъ, говорятъ, сдѣлался нервный припадокъ. Дѣйствительно, его судьба была въ рукахъ большинства, и было, повидцмому, совершенно безумно надѣяться, что это большинство не потребуетъ отчета у человѣка, который безъ всякихъ полномочiй сдѣлался повелителемъ Францiи.

Однако эта безумная надежда сбылась. Никто никогда не оспаривалъ актовъ правительства нацiональной защиты. Самыя невѣроятныя исторiи, какiя только Гамбеттѣ вздумалось разсказывать, принимались на вѣру, какъ напр. легенда объ отчетныхъ документахъ, которые были посланы въ Парижъ, именно около 18-го марта, и сгорѣли во время пожара министерства финансовъ, а также разсказъ о другомъ пожарѣ, но уже на желѣзной дорогѣ, и о другихъ бумагахъ, которыя тоже торопились отправить въ Парижъ. Была утверждена уплата суммы въ 75 мил. фр., для которой не было представлено ровно никакихъ оправдательныхъ документовъ. Никому даже не пришло въ голову сказать: “вѣдь есть люди, которые платили и получали эти деньги; пусть они предъявятъ дубликаты своихъ отчетностей”.

Это равнодушiе большинства къ интересамъ Францiи и къ правамъ правосудiя казалось-бы невѣроятнымъ, если-бы не было на лицо отчета государственнаго контроля, отъ 31 авг. 1876 г., который доказываетъ, что все это дѣйствительно было.

“Пожаръ министерства финансов.., говоритъ этотъ отчетъ, уничтожилъ документы, относящiеся до платежей, произведенныхъ въ Турѣ. [413]

Одинъ только членъ правой, Лоржериль, повидимому, съ негодованiемъ протестовалъ противъ этого отсутствiя всякихъ оправдательныхъ документовъ, скрывавшаго безстыдныя кражи; ему отвѣтили, смѣясь до упаду, “что эти документы вѣроятно находились въ томъ поѣздѣ изъ трехъ вагоновъ, которые сгорѣли между Бордо и Версалемъ”.

Подряды Феррана были еще скандальнѣе. По отчету того-же государственнаго контроля оказывается, что торговому дому Ферранъ было передано въ разные сроки болѣе 3 мил. фр., причемъ не оказывается на лицо никакихъ документовъ, указывающихъ, для какого употребленiя эти суммы были выданы.

“Со времени паденiя имперiи появилось новое поколѣнiе, горячее, но сдержанное, интеллигентное, способное къ дѣламъ, любящее справедливость, стоящее за общественныя права.

“Во всей странѣ (я особенно настаиваю на этомъ новомъ поколѣнiи демократiи) появился новый политическiй избирательный персоналъ, новый персоналъ всеобщей подачи голосовъ.

“Да, я предчувствую и предвѣщаю появленiе и присутствiе въ политикѣ новаго соцiальнаго слоя, который стоитъ у дѣлъ уже полтора года и ничуть не уступаетъ своимъ предшественникамъ”.

Въ ту минуту никто ничего не понялъ въ этой рѣчи, да и теперь многiе видятъ въ ней новое проявленiе обычнаго многословiя пустого говоруна. Что это за новый слой, о которомъ говорилъ ораторъ? спрашиваютъ нѣкоторые. Въ нашемъ демократическомъ обществѣ, есть только одинъ новый элементъ, который можетъ получить доступъ къ общественной жизни, завоевать себѣ болѣе значительное мѣсто въ управленiи страною, это народъ, четвертое сословiе, по выраженiю соцiалистовъ. Но ненависть Гамбетты къ рабочимъ извѣстна всѣмъ; гамбеттизмъ всегда боролся противъ кандидатуры рабочихъ, которая, по требованiямъ логики, должна существовать въ радикальной республикѣ; начиная съ 1870 г. ни одному рабочему, кромѣ Брiалу, не удалось попасть въ палату.

Cъ прибавкою семитическаго элемента, это была вѣчная, жадная и безстыдная стая, о которой говоритъ греческiй поэтъ, “незначительные иностранцы, рабы, низко рожденные и ничего нестоющiе люди, вчерашнiе пришельцы, которые въ прежнее время не годились-бы Афинамъ даже для искупительной жертвы”.

Истинный французъ могъ-бы обратиться ко всѣмъ этимъ подозрительнымъ гражданамъ съ тѣми словами, которые Сципiонъ Эмилiй бросилъ однажды съ высоты Ростры, когда толпа рабовъ и отпущенниковъ шумѣла и прерывала младшаго Африканца: “молчать, ложные сыны Италiи, чтобы вы ни дѣлали, я никогда не испугаюсь тѣхъ, которыхъ привелъ въ Римъ связанными, хотя-бы они теперь и были свободны”.

Договоръ былъ окончательно заключенъ съ евреями, когда Гамбетта формально обѣщалъ преслѣдованiе фразою, которая сдѣлала его чуть не королемъ: “клерикализмъ — вотъ врагъ”.

Знаете-ли вы зофаръ? Это изогнутый баранiй рогъ, въ который весело трубятъ, возвѣщая Текiахъ и Теруахъ, праздники Рошъ-Гашанаха.

Въ обыденной жизни, какъ и въ храмѣ, евреи искусные игроки на зофарѣ. Они вамъ протрубятъ всѣ уши, восхваляя какого нибудь писателя; пѣвицу, актера или актрису. Это самые лучшiе сочинители рекламъ.

Нѣкогда они надѣлали шуму вокругъ Данiэля Маненъ (2) и превратили этого ничтожнаго адвоката въ знаменитость, а теперь превозошли себя съ Гамбеттой. Вся обстановка была замѣчательно искусно организована [416] и нельзя не восхищаться несравненною ловкостью, съ которою эту личность сперва почистили, потомъ выставили напоказъ, стали выхвалять, прославлять, идеализировать, окружили апофеозомъ.

Это искусство, свойственное евреямъ, вполнѣ современно, ибо пресса играетъ тутъ главную роль, но въ то-же время оно напоминаетъ средневѣковыя заклинанiя, фантасмагорiи, вызывавшiя передъ зрителемъ существа, которыя имѣли человѣческiй обликъ, ходили, говорили, а между тѣмъ не были дѣйствительностью. Тутъ есть какъ-бы смѣсь чародѣйскаго искусства и продѣлокъ грубой современной хвастливости, сотрудничество великаго Альберта и Барнума, Мерлина, стараго кельтическаго колдуна, и еврея Гудшо, современнаго торговца готовымъ платьемъ.

Извѣстно, что такое внушенiе. Нѣкоторые доктора подставляютъ нѣсколько соломинокъ подъ носъ несчастнымъ загипнотизированнымъ и говорятъ: “понюхайте, это букетъ розъ”. Несчастныя млѣютъ отъ восторга. “Какiя прекрасныя розы! Какой чудный запахъ”! Всѣ ученые будутъ увѣрять васъ, что они дѣйствительно чувствовали запахъ розъ.

Благодаря своимъ газетамъ, евреи такимъ же образомъ заставили насъ нюхать лавры Гамбетты. Они взяли этого человѣка, который дѣлалъ только глупости и подлости во время войны, курилъ превосходныя сигары, пока другiе дрались, постыдно бѣжалъ, когда пришлось отдавать отчетъ, и представили его нaмъ, навязали просто, какъ прототипъ патрiота, героя защиты, надежду отмщенiя.

И все это происходило среди бѣла дня, въ присутствiи свободной печати, безъ всякихъ таннственностей, позволяющихъ возвеличить личность, которой никто не видитъ.

Вы спросите: кого-же обманули эти продѣлки? Всѣхъ и васъ самихъ. Впечатлѣнiе, производимое постоянно повторяющимся именемъ, таково, что самые недовѣрчивые и хорошо освѣдомленные люди не могутъ избавиться отъ нѣкотораго колебанiя.

Благодаря этому обстоятельству Гамбетта наконецъ овладѣлъ умами всѣхъ, друзей и враговъ; его приняли за исполнителя патрiотической мечты, лелѣемой всѣми. [417] Довѣрчивая Францiя, любящая вымыслы, поступила, какъ герой романа. Развѣ не адвокатъ Жуарецъ освободилъ Мексику? Кто знаетъ, можетъ быть этотъ еще столь молодой человѣкъ, какъ-бы отмѣченный таинственнымъ призванiемъ, хранилъ въ глубинѣ сердца горечь пораженiя?

Признайтесь, что вы всѣ болѣе или менѣе испытали это чувство. Я сужу о другихъ по себе. Ужъ я то не ждалъ никакой услуги отъ Гамбетты; раза два, не болѣе, я обѣдалъ вмѣстѣ съ нимъ у литераторовъ и былъ особенно пораженъ значенiемъ его крючковатыхъ пальцевъ, которые краснорѣчиво указывали на его низменные аппетиты. Несмотря на это, вначалѣ, когда его имя подвертывалось мнѣ подъ перо въ статьѣ, я ловилъ себя на томъ, что отзывался о немъ съ нѣкоторымъ уваженiемъ.

Завѣса начала спадать, когда генералы, какъ Дюкро и Бурбаки, были изгнаны изъ армiи, а начальство надъ ней поручено бездарному Фарру. Впрочемъ, очарованiе окончательно исчезло только во время компанiи декретовъ, когда наши солдаты стали снаряжаться и взялись за ружья, чтобы выгонять стариковъ и безобидныхъ монаховъ изъ ихъ жилищъ, когда французскимъ гражданамъ [418] стали отказывать въ правосудiи и гнусный Казо, со смѣxомъ, объявилъ, что нѣтъ болѣе судовъ и что теперь его капризъ — единственный законъ.

Позади ложнаго Гамбетты увидѣли еврея, который, ради удовлетворенiя племенной ненависти, насылалъ на страну, такъ хорошо его принявшую, бичъ религiозныхъ войнъ. Разочарованная Францiя, пробудившись от своей мечты, излечившись отъ своего романа, воскликнула: “О, негодяй!”

Вся эта злобная и жадная толпа не на шутку вообразила, что Францiя завоевана. Экскурсiи въ департаменты напомнили знаменитое путешествiе въ Ахаiю, предпринятое Нерономъ, когда онъ рѣшилъ, что Римъ недостоинъ рукоплескать его таланту. За Кагоромъ послѣдовалъ Лизье; повсюду эти путешествiя ознаменовывались самыми веселыми сценами. Эстрады рушатся, ораторы падаютъ другъ на друга, шайка апплодируетъ. Наэлектризованный оркестръ, думая, что это входитъ въ программу, энергично играетъ Марсельезу, а Спюллеръ, помятый отъ паденiя съ эстрады, вдругъ начинаетъ говорить рѣчь понѣмецки........

Безпорядокъ во Францiи таковъ, влеченiе къ раболѣпству такъ непреодолимо, любовь къ власти, какова-бы она ни была, такъ укоренилась, что всѣ немедленно воздаютъ царскiя почести человѣку, который имѣетъ на нихъ не болѣе правъ, чѣмъ первый попавшiйся депутатъ.

Если-бы была хоть тѣнь организацiи въ странѣ, неужели можно-бы было оставить въ рядахъ армiи генерала, который, командуя въ Кагорѣ, позволилъ себѣ, помимо всякихъ уставовъ, разставить гаринзонъ шпалерами передъ гражданиномъ, который даже не былъ президентомъ палаты, потому что сессiя была закрыта?

Почему этотъ генералъ поступилъ такимъ образомъ? Потому что онъ былъ готовъ повиноваться кому попало.

Во время общаго голосованiя въ палатѣ Гамбетта дѣйствительно пользовался неограниченною властью; [420] онъ царилъ позади президента Жюдитъ, выбраннаго только за его фамилiю, который, въ молодости самъ ломалъ распятiя, а въ старости съ улыбкой глядѣлъ, какъ другiе ихъ ломали. Черезъ 18 вѣковъ земля снова увидѣла ту странную, унизительную и безумную вещь, которая называется паденiемъ имперiи. Дѣйствительно, во всемъ, что дѣлалъ Гамбетта, было что-то причудливое, непредвидѣнное, странное, шутовское, презрительное для человѣчества, что свойственно имперiи временъ упадка, и чего не знала даже самая неразумная королевская власть.

Антонiй подарилъ азiатскiй городъ своему повару, чтобы вознаградить его за хорошiй обѣдъ. У Гамбетты бывали подобные-же порывы великодушiя.

Однажды учителю дали попробовать пива, которое онъ нашелъ превосходнымъ.

— Кто приготовлялъ этотъ нектаръ? спрашиваетъ онъ.

— Еврей, носящiй библейское имя Агарь.

— Я назначаю его префектомъ, пусть этотъ пивоваръ управляетъ дѣлами.....

Но этого было недостаточно для послѣдователя Гамбринуса, и онъ попросилъ, чтобы ему вмѣсто должности префекта, дали должность главнаго казначея въ Кагорѣ, съ содержанiемъ въ 80,000 фр.

Замѣтьте еще новый признакъ французской глупости: никто и не подумалъ спросить, по какому праву человѣкъ, не имѣвшiй административнаго прошлаго, былъ возведенъ въ такую высокую должность въ ущербъ старымъ служакамъ, которые по двадцать лѣтъ занимали скромныя мѣста. Когда звѣзда Гамбетты закатилась, у счастливаго пивовара отняли эту крупную синекуру и дали ему взамѣнъ мѣсто смотрителя водныхъ сообщенiй въ Э, приносившее не болѣе 10,000 фр., но въ ту минуту этотъ выборъ не возбудилъ ничьего негодованiя.

Противовѣсомъ этой чудовищной власти императора явился кинжалъ Херея, въ видѣ пера журналиста, которое убило эту зарождавшуюся имперiю.

Анри Рошфоръ тоже странная личность, и чтобы хорошо понять этотъ типъ, надо принять въ разсчетъ

разнообразiе существъ и идей, явившихся въ нашей [421] странѣ слѣдствiемъ различныхъ образовъ правленiя, нападенiй, переселенiй народовъ. Подобно деревьямъ, которыя оживаютъ черезъ нѣсколько лѣтъ, благодаря тому, что въ землѣ сохранился какой-нибудь отростокъ ихъ, — извѣстныя, отдаленныя разновидности существъ вдругъ возвращаются къ своей первобытной оригинальности.

Рошфоръ — феодалъ.

Это не вельможа, не маркизъ, не оскудѣвiшй дворянинъ; это феодалъ, не вѣрующiй, преданный, съ чистой дѣтской душою, а одержимый бѣсомъ, богохульствующiй и какихъ было не мало въ те вѣка, полныхъ вѣры, — говорящiй, какъ Рауль де Камбрэ: “разбейте мою палатку среди церкви, постелите мнѣ постель передъ алтаремъ, посадите моихъ соколовъ на золотое распятiе”.

У него совершенно особенная манера не повиноваться или, вѣрнѣе, онъ у каждой власти требуетъ своихъ первоначальныхъ правъ. Для него Наполеонъ III не болѣе, какъ человѣкъ низкаго происхожденiя, подчиняться которому и въ голову не придеть потомку бароновъ. Что-же до Генриха V, то онъ тоже не болѣе, какъ узурпаторъ, и, признавая древность его происхожденiя, Рошфоръ, считавшiй себя не менѣе высокорожденнымъ, не считалъ нужнымъ становиться передъ нимъ на колѣни, какъ дѣлали некоторые свѣжеиспеченные дворяне. Дѣйствительно, памфлетистъ по прямой линiи происходитъ отъ Гюи Краснаго, — красное осталось въ семьѣ сира де Рошфоръ, сварливаго, задорнаго и неуживчиваго человѣка, которому Людовикъ VII предложилъ свою дочь въ жены для его сына, чтобы этимъ купить миръ и спокойствiе въ своихъ владѣнiяхъ.

Этотъ ходячiй образчикъ атавизма, совершенно чуждый тому, что принято называть современными идеями, навѣрно прочелъ въ своей жизни не болѣе книгъ, чѣмъ какой-нибудь рыцарь XII вѣка. Онъ понялъ, запомнилъ и цитируетъ только Виктора Гюго, потому что стихи автора “Бурграфовъ” отличаются такою-же звучностью, какъ и cѣanson de gestе. Прибавьте къ этому нѣсколько отрывковъ слышанныхъ пьесъ и вотъ вамъ все его литературное образованiе. [422]

Зачѣмъ ему имущество изъ вторыхъ рукъ? Онъ самъ чеканитъ монету, какъ его предки по происхожденiю и по роду занятiй, какъ Жуанвиль, Рэ, Сенъ-Симонъ, у него есть свой языкъ. Подобно феодаламъ былыхъ временъ, онъ ежедневно бросается изъ своей газеты, какъ изъ укрѣпленнаго замка, поражаетъ наудачу и возвращается.

Это человѣкъ невмѣняемый, дикарь, всего чего хотите дурнаго, но только не еврей (5).

Всякiй другой предпочелъ-бы подобнымъ оскорбленiямъ дуэль на смерть, но Гамбетта вынесъ все, хотя и безъ особаго удовольствiя.

Что-жъ касается христiанъ, настоящихъ, коренныхъ французовъ, если они искренни, они должны сознаться, что обязаны невѣрующему Рошфору единственнымъ удовлетворенiемъ за долгiе годы. По какому-то таинственному закону этотъ человѣкъ, лишь въ силу того, что онъ принадлежитъ къ французскому племени, [423] долженъ былъ отомстить чужеземцу за бѣдныхъ монаховъ, у которыхъ недостаточно крѣпкiе когти, чтобы защищаться.

И не разъ рабочiе и свѣтскiе люди, примиренные общимъ чувствомъ презрѣнiя, обмѣнивались взглядомъ на улицѣ и угадывали, что читаютъ одну и ту-же газету.

Гамбеттѣ пришлось таки встрѣтиться лицомъ къ лицу, въ глубинѣ парижскаго предмѣстья, съ французскимъ народомъ, обманутымъ, развращеннымъ, огрубѣлымъ, но все-же отличающимся тѣмъ достоинствомъ что онъ еще не ожидовѣлъ.

У всякаго передъ глазами еще жива сцена въ улицѣ С.-Блезъ и тотъ сарай, гдѣ произошло одно изъ тѣхъ событiй, которыя влiяютъ рѣшающимъ образомъ на ходъ цѣлаго столетiя.

На дворѣ дождь лилъ ручьями, присутствующiе топтались въ черноватой грязи, то погружаясь въ полумракъ, то выступая при яркомъ электрическомъ свѣтѣ, и этотъ сарай, служившiй полемъ битвы для борьбы за тронъ, казался чѣмъ-то фантастическимъ. Это было настоящее подпольное царство, въ которомъ государственный человѣкъ, вышедшiй изъ ничтожества, просилъ новой поддержки у темныхъ силъ, создавшихъ его. При видѣ этого Цезаря, кривлявшагося въ какомъ-то притонѣ Cубурры, мысль невольно переносилась къ тѣмъ отдаленнымъ временамъ, когда дарованiе королевской власти сопровождалось звуками органа, пѣнiемъ священныхъ гимновъ, возносившихся къ небу, при блескѣ доблестныхъ мечей, вынутыхъ изъ ноженъ. [424]

Вотъ риторъ появился передъ толпой..... Если онъ восторжествуетъ, то будетъ полнымъ господиномъ палаты и, какъ онъ говоритъ, представителемъ демократiи. Тогда значитъ будетъ война, безумная, вѣрнѣе безчестная, въ которой французская кровь будетъ течь и обращаться въ золото для евреевъ.

Онъ начинаетъ и уже дѣлаетъ знакомый жестъ. Какъ типично это движенiе! пальцы не подымаются, какъ у Будды, чтобы обозначить миръ и согласiе; правая рука не протягивается, какъ у полководца. Съ ладонями, обращенными наружу, его руки постепенно опускались къ одной точкѣ и закруглялись. Такимъ образомъ казалось, что эти жадныя до добычи руки ласкали и перебрасывали горсточку монетъ.....

Онъ открываетъ ротъ..... Въ одно мгновенiе цѣлый ураганъ свистковъ и гиканья сметаетъ съ эстрады диктатора и диктатуру.

Долой Iуду! кричитъ мужественный голосъ, покрывая шумъ.

Кто крикнулъ это? Кто первый свистнулъ? Никто не знаетъ. Тѣ, которые по окончанiи трудового дня пришли въ Шаронъ, чтобы совершить этотъ актъ справедливости, останутся неизвѣстными исторiи. Въ дни броженiя они можетъ быть сдѣлаются, въ глубинѣ мрачныхъ предмѣстiй, гдѣ они жили, участниками какого-нибудь преступленiя вродѣ того, которое случилось въ улицѣ Гаксо; можетъ быть они падутъ гдѣ нибудь подъ заборомъ жертвой неумолимой мести. Нашъ долгъ сказать, что они были полезны и велики, привѣтствовать во имя родины тотъ народъ, который среди столькихъ гнусностей и безстыдства выказалъ порывъ негодованiя, великодушнаго гнѣва.

Хотя Цезарь и не подумалъ спрашивать какого-нибудь эпафродита, какъ надо лишать себя жизни, все же онъ былъ раненъ на смерть (6).

Не останавливались-ли вы когда-нибудь на любопытномъ офортѣ Рембрандта “Отвернувшаяся Фортуна?” На берегу лежитъ тяжеловѣсный всадникъ, толстый и расплывшiйся отъ жиру, какой-нибудь Вителлiй, съ головой, увѣнчанной лаврами, упавшiй съ коня. Вдали видны статуи, изображенiя Гермеса. Налѣво толпа бросается къ храму, колонны котораго немного напоминаютъ биржу. На право Фортуна, стоя, натягиваетъ парусъ барки, которая удаляется съ попутнымъ вѣтромъ. Эта Фортуна, совершенно голая, обернулась спиною къ выбитому изъ сѣдла наѣзднику, который, лежа въ пыли, напрасно бросаетъ на богиню умоляющiе взоры.

Эта грубая аллегорiя, самымъ цинизмомъ своимъ по моему, великолѣпно олицетворяетъ судьбу Гамбетты, оставшуюся неизмѣнной, несмотря на такую непонятную удачу.

Этотъ смѣшной всадникъ — не поверженный титанъ, не герой, сраженный судьбою; онъ даже не Вителлiй, а просто пьяный выскочка, который захотѣлъ прокатиться верхомъ въ Булонскомъ лѣсу и забавно свалился съ лошади.

Съ поля битвы, гдѣ разбилась мечта Наполеона о могуществѣ или мечта Брута о свободѣ, медленно улетаетъ печальная крылатая Фортуна, полная уваженiя къ тѣмъ, кого она поразила. Эта-же Фортуна живетъ не въ Парфенонѣ и не въ Капитолiѣ, а въ Неаполитанскомъ музеѣ; устыдясь любимца, избраннаго ею въ минуту ослѣпленiя, она обращаетъ къ нему, удаляясь, наименѣе благородную изъ своихъ сторонъ.

Положенiе Гамбетты было затруднительно. Онъ осыпалъ богатствами своихъ креатуръ, но не удовлетворилъ ихъ, и въ виду угрожающаго дефицита пришлось закрыть счетъ ликвидацiи, который, ускользая отъ [426] провѣрки государственнаго контроля, давалъ возможность для самаго нахальнаго хищенiя.

Бѣдную Францiю такъ много доили, что у несчастной скотины изъ вымени выступила кровь. Гамбетта зналъ это, онъ предвидѣлъ банкротство, а главное чувствовалъ, что ему нечего больше дать голодной шайкѣ, которую онъ тащилъ за собою.

Какъ воры, устраивающiе поджогъ, чтобы скрыть свои подвиги, дѣльцы страстно желали войны; евреи громко требовали ея, но Францiя и слышать не хотѣла объ ней, а Гамбетта, послѣ своего Бельвильскаго пораженiя былъ не въ состоянiи предписывать что-либо.

Пошли ссоры и пререканiя. На бѣду Гамбетта поссорился съ Ротшильдомъ. 10-го iюня 1881 г. состоялся интимный ужинъ, о которомъ говорили всѣ газеты; на немъ, кромѣ Гамбетты, Альфонса Ротшильда и Галифе, присутствовало нѣсколько вельможъ — для забавы: маркизъ дю Ло, Кержегю и маркизъ де Бретейль. Гамбетта немного рѣзко пошутилъ насчетъ тѣхъ денегъ, которыя баронъ прiобрѣлъ въ нѣсколько лѣтъ.

Несмотря на похлопыванiе по животу, подтверждавшее дружескiй оттѣнокъ шутки, Ротшильдъ, у котораго въ этотъ день былъ припадокъ невралгi, скверно принялъ замѣчанiе. Баронъ не любитъ, чтобы съ нимъ такъ фамильярно обходились при титулованныхъ особахъ.

Можетъ быть Гамбетта былъ покинутъ евреями, которые забыли всѣ прежнiя заслуги, когда сочли, что онъ больше ни на что не годенъ? или онъ получилъ приказъ покинуть министерство, чтобы ускорить парламентскимъ и почти правительственнымъ кризисомъ катастрофу Всеобщаго союза? Трудно высказаться, потому что все, что касается до кратковременнаго министерства Гамбетты, еще очень мало извѣстно. Пространный трудъ, изданный по этому предмету Рейнахомъ въ “Политическомъ Обозрѣнiи” только затемнилъ то, что и безъ того казалось неяснымъ.

Физическая ветхость, быстро наступающая у восточныхъ племенъ, рано посѣтила этого человѣка, требовавшаго отъ жизни столько наслажденiй, сколько она могла дать. [427]

Въ послѣднiй разъ я его видѣлъ на чтенiи “Королей въ изгнанiи” у Додэ. Это былъ уже погибшiй человѣкъ, на немъ лежала печать, которая никогда не обманетъ опытный глазъ. Красный, постарѣвшiй, сѣдой, одутловатый, онъ не могъ сидѣть и, прислонясь къ притолкѣ двери кабинета Додэ, онъ весь вечеръ простоялъ и курилъ непереставая. Хотя онъ былъ глубоко опечаленъ, но повидимому слѣдилъ со внимaнieмъ за Коклэномъ. Слушая, какъ его любимый актеръ читаетъ вещь, въ которой осмѣваются всѣ прежнiе скипетроносцы, всѣ потомки царственныхъ домовъ правившихъ Европою, онъ какъ будто говорилъ:

— Теперь моя очередь!

А за его спиной чудилась смерть, положившая свою ледяную руку на плечо этого любимца случая, этого властителя, столь полезнаго для нѣкоторыхъ.

Шарко, прохаживавшiйся по гостинной, полной свѣта и цвѣтовъ, съ мраморнымъ лицомъ Эскулапа, задумчивымъ и благосклоннымъ, несмотря на саркастическую улыбку, уже вѣроятно зналъ въ то время, чего ожидать. Какое глубокое и мучительное философское наслажденiе должны испытывать врачи, которые одарены подобною проницательностью, знаютъ тайные душевные недуги столькихъ людей, видятъ, что судьба, порой, назначаетъ очень короткiй срокъ инымъ честолюбцамъ, не знающимъ предѣловъ для своихъ надеждъ, между тѣмъ, какъ ихъ дни уже сочтены.

Онъ можетъ быть вернулся-бы къ власти и довелъ-бы Францiю до той войны, которой всѣ такъ жаждали вокругъ него; но Богъ судилъ, что онъ уже натворилъ достаточно зла, отмѣтилъ его своимъ перстомъ, и Гамбетта не увидѣлъ слѣдующаго года.

По странной случайности этотъ искатель приключенiй, столь похожiй на героевъ Бальзака, умеръ на виллѣ автора “Человѣческой комедiи”. Бальзаку, провидѣвшему величiе израиля, унаслѣдовалъ еврей во всѣхъ домахъ гдѣ онъ жилъ. Это и есть Гамбетта, который усѣлся подъ деревьями, посаженными рукою художника, описавшаго столькихъ президентовъ совѣта, вельможъ и великихъ государственныхъ людей; едва умерла г-жа Бальзакъ, какъ г-жа Ротшильдъ прислала за ключами ея отеля, купленнаго въ улицѣ Монсо. [428] Въ поляхъ Бальзака замѣнилъ Годиссаръ, въ городѣ Нюсенгенъ.

Въ то воскресенье, когда умеръ Гамбетта, на литургiи читался слѣдующiй стихъ изъ евангелiя:

Я думалъ объ этихъ словахъ, проходя еще разъ мимо дворца, куда привезли тѣло этого всемогущаго человѣка.

Одновременно со мною проходила мимо простая женщина, чисто французскаго типа, со своимъ сынишкой, и смотрѣла на жилище, извѣстное всему Парижу.

— Отчего Гамбетта умеръ? спрашивало дитя.

— Оттого, что онъ хотѣлъ запретить маленькимъ дѣтямъ молиться.

Эта скромная работница просто перевела слова писанiя....

Еврейское масонство, со свойственнымъ ему умѣньемъ устроить эффектную обстановку, ничего не пожалѣло для похоронъ человѣка, служившаго ему. Бишофсгеймъ повѣсилъ черный флагъ на свой отель, Камандо нанялъ цѣлый этажъ отеля Континенталь, чтобы видѣть процессiю. Пейксотто, предсѣдатель сыновъ союза и вице-консулъ соединенных штатовъ (7), объявилъ мiру, что онъ неутѣшенъ, Симiа на трехъ столбцахъ выставлялъ свое лицо, орошенное слезами. Аристидъ Астрюкъ, почетный брюссельскiй раввинъ, въ своихъ диферамбахъ дошелъ до смѣшного; онъ съ нахальствомъ утверждалъ въ “Израильсихъ архивахъ”, что само отечество руководило Гамбеттой въ борьбѣ съ анти-семитизмомъ, и ему мы обязаны тою истинной, что возрожденiе людей, внѣшнее и внутреннее, произойдетъ при посредствѣ общаго права, свободы и братства.

Свобода обученiя, общее право монаховъ, возрожденiе людей при посредствѣ финансовыхъ спекуляцiй... Все это ясно. Что за нахальство! Приходится повторять на каждомъ шагу.

Евгенiй Мейеръ внесъ веселую ноту въ эту всеобщую печаль. Онъ тоже пришелъ плакать въ Бурбонскiй [429] дворецъ, а Деруледъ, безъ всякаго уваженiя къ мѣсту и времени, снова обѣщалъ его побить.

— Только не по той-же щекѣ, закричалъ Мейеръ, хоть сторону перемените...

Въ виду этой интермедiи, сперва подавленный, а потомъ неудержимый смѣхъ овладѣлъ присутствующими, весело колыхнулъ складки траурныхъ занавѣсей и катафалка и всколебалъ пламя свѣчей, горѣвшихъ въ канделябрахъ. Дежурные члены муниципалитета задыхались отъ смѣха въ своихъ мундирахъ, сдерживала хохотъ и депутацiя членовъ лѣвой, которая съ важностью дефилировала, прерывая свои патрiотическiя воздыханiя разговорами объ уругвайскихъ копяхъ Тирара, стоющихъ еще два экю, и о рыбныхъ ловляхъ Байго, которыя уже ломанаго гроша не стоятъ.

По всему Парижу впечатленiе было одно и то-же: нѣкоторое удовольствiе отъ сознанiя облегченiя и никакой ненависти. Мертвый Гамбетта не внушалъ враждебныхъ чувствъ; въ немъ не было низменно жестокихъ сторонъ Ферри, который находитъ личное удовольствiе въ совершаемыхъ имъ злодѣянiяхъ. Всеобщее мнѣнiе, предупреждая судъ исторiи, прекрасно сознавало, что этотъ человѣкъ былъ только орудiемъ, посланникомъ франмасоновъ, поднесшихъ ему стаканъ, изъ котораго пилъ Лютеръ, что онъ былъ повѣренный по дѣламъ евреевъ, возложившихъ на его плечи мантiю временнаго императора.

Князь Гогенлоэ, который нѣсколько минутъ постоялъ передъ зданiемъ палаты, но понятно отказался слѣдовать за гражданскими похоронами, сказалъ одной [430] дамѣ: “Вы не много потеряли съ Гамбеттой, но смерть Шанзи для васъ больше несчастье”.

Да, онъ былъ запѣвало, но не артистъ. По моему нѣтъ ничего интереснѣе и поучительнѣе изуенiя особенностей этого типа. Нѣкоторыя его фразы заставляли хохотать до упаду и сдѣлались легендарными. Дѣйствительно, можно посмѣяться надъ злополучнымъ ораторомъ, который не умѣетъ связать двухъ правильныхъ фразъ, но можно также извлечь урокъ изъ безсилiя иностранца овладѣть чужимъ языкомъ.

Неправда-ли, какъ поразительна эта абсолютная неспособность человѣка, одареннаго нѣкоторыми способностями, связно и правильно изложить двѣ мысли? Гамбетта ннстинктивно нападаетъ на смѣшной и неподходящiй эпитетъ, какъ Ламартинъ на прекрасный образъ, живое и правдивое сравненiе, краснорѣчивое описанiе.

Почему языкъ всегда заплетался у этого виртуоза, столь искуснаго въ исполненiи? Потому что онъ никакими фибрами не былъ связанъ съ почвой, потому что ему были совершенно чужды чувства, живущiя во французской душѣ (8). Ему былъ недоступенъ точный смыслъ словъ, образовавшихся до него, пока его родичи гнусявили свои еврейскiе псалмы въ германскихъ гетто, равно какъ и переходящiя по традицiи великодушныя мысли и врожденныя понятiя, которыя не позволяютъ французу бить слабаго и говорить, что Бувинъ былъ пораженiемъ.

Отъ взгляда на человѣка, которому на минуту удалось сдѣлаться властителемъ Францiи, хотя онъ не могъ справиться съ французской рѣчью, который могъ обокрасть нашъ кошелекъ, но не могъ перенять нашего стиля, слѣдуетъ перейти къ врожденному, открыто выражаемому отвращенiю къ этому проходимцу у всѣхъ возвышенныхъ, утонченныхъ, интеллигентныхъ людей. Въ этомъ сходятся республиканцы и консерваторы, католики и свободомыслящiе.

Послушайте старую республиканку Жоржъ Зандъ, которая проклинаетъ и осмѣиваетъ арлекина диктатора. Слушая ея негодующiе упреки изъ глубины Берри, гдѣ она является свидѣтельницею безумiй войны въ провинцiи, этому любителю наслажденiй, который для продленiя оргiй заставляетъ убивать нашихъ бѣдныхъ солдатъ, кажется, что слышишь Францiю, оплакивающую своихъ крестьянъ.

Александръ Дюма, какъ философъ, дополняетъ то, что у Ж. Зандъ было движенiемъ сердца, переполненнаго отвращенiемъ. Еще въ 1872 г. онъ составилъ для этого неутомимаго декламатора гороскопъ, который исполнился точка въ точку и свидѣтельствуетъ объ удивительной силѣ прозрѣнiя у писателя.

А еще какъ вѣренъ портретъ Додэ, первый, настоящiй, безъ ретушей; какъ Гамбетта президентъ палаты похожъ на Гамбетту, засѣдавшаго за табль-д’отомъ въ улицѣ Турнонъ.

“Что за шумъ былъ, въ наше время, въ обѣденный часъ! Тамъ было съ полдюжины студентовъ-южанъ, но дрянныхъ южанъ, съ слишкомъ черными и блестящими бородами, крикливымъ голосомъ, безпорядочными движенiями и огромными горбатыми носами, которые придавали ихъ головамъ сходство съ лошадиными головами. Боже! какъ эти юные Гасконцы были несносны! какъ много шуму изъ пустяковъ, какая глупость, какой апломбъ, какая наглость! У меня особенно остался въ памяти одинъ изъ нихъ самый крикливый и жестикулируюшiй изо всей толпы. Какъ сейчасъ вижу, какъ онъ является въ столовую, согнувъ спину, поводя плечами, съ кривымъ глазомъ и краснымъ лицомъ.

“Какъ только онъ входитъ, всѣ остальныя лошадиныя головы вставали вокругъ стола и привѣтствовали его громкимъ ржанiемъ:

“А, а, а! вотъ Гамбетта!

“Эти чудовища говорили Гамбеттахъ и у нихъ былъ полонъ ротъ этимъ именемъ.

Мнѣнiе Валлеса, видѣвшаго въ Гамбеттѣ прежде всего скомороха, отличается особенную, безпощадностью.

Наряду съ этими рѣзкими оцѣнками справедливо будетъ упомянуть объ очень хорошемъ очеркѣ Амага, умѣренномъ, безпристрастномъ, правдивомъ. Въ этихъ страницахъ чувствуемъ печаль республиканца, который думаетъ, сколько этотъ человѣкъ могъ-бы сдѣлать для страны, если-бы вмѣсто того, чтобы сѣять раздоръ и развращать, онъ пытался объединять, если-бы, вмѣсто задней мысли о погибели Францiи, онъ лелѣялъ великодушную мечту спасти ее.

“Никакая республиканская школа, говоритъ Амага, не предъявитъ правъ на Гамбетту, если только она подвѣргнеть его здравой критикѣ.

“Партiи, не отличающiяся строгой нравственностью, пощадятъ его, можетъ быть, потому что не разберутъ за его колебанiями, гдѣ кончается другъ и начинается противникъ, но серiозная исторiя, смѣемъ утвѣрждать, не проститъ ему, потому что ей будетъ ясна его вредная дѣятельность.

“Что онъ сдѣлалъ для своей страны? Явившись демагогомъ на выборахъ 1869 г., онъ пробудиль снова ту ярость, которая перiодически разражается у насъ, начиная съ Варфоломеевой ночи и Лиги до террора и коммуны, для устрашенiя столицы. Въ 1872 г. онъ [434] агитируетъ и недаетъ минуты покоя правительству, которое старается исправить несчастiя, причиненныя отечеству, между тѣмъ какъ непрiятель еще находился на нашей землѣ. Въ 1876 г. онъ опять агитируетъ и вызываетъ своей рѣзкостью преступное шестнадцатое мая, которое чуть не довело насъ до междоусобной войны и повергло насъ въ политическую неурядицу, отъ которой мы до сихъ поръ не можемъ освободится. Во время своего долгаго президентства онъ былъ интриганомъ и, чтобы легче поработить, старался развратить благородную Францiю, которая хотя и подпадала на время подъ власть презрѣнныхъ деспотовъ, но не могла быть ими уничтожена и обезчещена” (9).

Гамбетта на всѣхъ производилъ одинаковое впечатлѣнiе.

Однажды Гонкуръ выходилъ съ Бюрти съ выставки декоративныхъ искусствъ; въ дверяхъ какой-то толстякъ привязывается къ Бюрти, и они идутъ втроемъ до площади Согласiя.

— Что это за непатентованный маклеръ, съ которымъ вы разговаривали? вѣдь это еврей, неправда-ли? спрашиваетъ Гонкуръ у Бюрти, когда тотъ удалился.
— Что вы милѣйшiй, вы меня дурачите!
— Да нѣтъ, кто-же это?
— Да вѣдь это Гамбетта!
— А!

Такое ощущенiе испыталъ впечатлительный человѣкъ и внимательный наблюдатель по преимуществу, увидѣвъ въ первый разъ великаго мужа.

Въ послѣднюю мою встрѣчу съ Полемъ де С.-Викторъ, онъ говорилъ мнѣ о Гамбеттѣ, т. е. о Клеонѣ, по поводу “Двухъ масокъ”, которыхъ онъ готовилъ второе изданiе.

— Какъ онъ похожъ на пафлагонца съ крючковатыми пальцами, который говоритъ: “когда я проглочу горячую скумбрiю и запью ее большимъ стаканомъ чистаго вина, я плюю на пилосскихъ полководцевъ”.

— Это такъ, любезный учитель и въ тоже время не такъ. Вопервыхъ, откормить Гамбетту стоитъ гораздо дороже; затѣмъ Клеонъ демагогъ, но не еврей, не [435] обрѣзанный, какъ Аристофанъ выражается дальше о другомъ лицѣ; наконецъ онъ взялъ Сфактерiю и умеръ сражаясь. Между нами, я не думаю, чтобы Гамбетта умеръ подобнымъ образомъ.....

— Венера тоже иногда наноситъ раны, сказалъ смѣясь Сенъ-Викторъ, не подозрѣвая, что онъ былъ пророкомъ......

Впрочемъ Гамбетта былъ довольно равнодушенъ къ отчужденiю у него всего интеллигентнаго и честнаго. О прессѣ у него были еврейскiя понятiя; онъ въ ней видѣлъ обыкновенную торговлю и не допускалъ, чтобы можно было имѣть убѣжденiя; ему казалось совершенно естественнымъ, чтобы газета мѣняла мнѣнiе, какъ только ей за это платили.

Единственно, чѣмъ онъ похожъ на Наполеона I, это своимъ презрѣнiемъ къ людямъ. Презрѣнiе это было огромное, глубокое, неисчерпаемое; можно подумать, что онъ всю жизнь проводилъ передъ зеркаломъ.

____________________

[437]

1. — См. по этому поводу странную книгу, о которой мы уже говорили: “Iудейство во Францiи”, изданную въ Штутгартѣ въ 1872 г.; это произведенiе очень трудно найти, ибо евреи уничтожили почти всѣ экземпляры. Въ этой книгѣ есть очень любопытныя свѣдѣнiя о еврейскомъ движенiи во Францiи и особенно о роли, игранной епископомъ Бауеромъ.

“Израильскiе Архивы” сохранили хорошенькое словцо Бисмарка о Гамбеттѣ. “Я удивляюсь, говорилъ канцлеръ во время своего проѣзда черезъ Берлинъ, въ 1880 г., что евреи берлинскаго муниципальнаго совѣта до сихъ поръ еще не избрали почетнымъ гражданиномъ города Берлина семита Гамбетту; можетъ быть они сдѣлали это ради маршала Мольтке и меня? въ такомъ случаѣ напрасно, потому что семитъ Гамбетта забавлялъ-бы насъ въ качествѣ почетнаго согражданина”.

2. — Какъ и всѣ почти революцiонеры и агитаторы, Данiель Маненъ былъ еврейскаго происхожденiя. Его отецъ, какъ свидѣтельствуютъ “Израильскiе Архивы”, принадлежалъ къ еврейской семьѣ, носившей фамилiю Фонсекка, выкрестился въ концѣ прошлаго вѣка и принялъ, по тогдашнему обычаю, фамилiю своего крестнаго отца, брата дожа Луиджи Маненъ.

3. — Въ послѣднiе годы Гамбетта никогда не принималъ приглашенiй на обѣды по пятницамъ. Пока бѣдная романическая Францiя воображала его идеаломъ защитника реванша, непримиримый врагъ Пруссiи обѣдалъ каждую пятницу, вмѣстѣ съ Пру и Спюллеромъ, у Паивы, сдѣлавшейся графиней Генкель де Доннесмаркъ; онъ садился за столомъ перваго губернатора Эльзасъ-Лотарингiи. Странная вещь, Спюллеръ первый почувствовалъ отвращенiе и пересталъ ходить туда.

Я старательно провѣрилъ это свѣдѣнiе, казавшееся мнѣ невѣроятнымъ. Если того желаетъ Дерулэдъ, пѣвецъ Гамбетты-патрiота, я скажу ему, отъ кого я узналъ объ этомъ фактѣ, и у него не останется никакого сомнѣнiя на счетъ его справедливости . [438]

М-lle Вальтессъ послала Гамбеттѣ первый докладъ, составленный слѣдующимъ образомъ:

“Чтобы довести дѣло до желаннаго конца, слѣдовало-бы опереться на короля Тю-Дюкъ, который жаденъ и подозрителенъ, возстановить его противъ Китая и Испанiи, (совѣршенно напрасно дали здѣсь укрѣпиться испанскимъ миссiонерамъ) если возможно, вызвать со стороны китайцевъ Юнъ-Нама попытку наступленiя противъ Тонкина, предложить королю помощь французскаго флага и учредить протекторатъ”.

Вальтессъ де ла Бинь.
Сентябрь, 1880 г.

Гамбетта отвѣтилъ этой личности:

Парижъ, 14 сентября, 1880 г.

Милостивая Государыня,

Я вамъ очень благодаренъ за сообщенiе,. которое вы соблаговолили мнѣ сдѣлать. Я нахожу его превосходнымъ по формѣ и содержанiю, и вамъ-бы слѣдовало его издать, если вы не предпочитаете, чтобы я самъ его обнародовалъ.

Я разсчитываю на ваше обѣщанiе, по возвращенiи хорошо освѣдомленной личности, и приму ее съ большимъ удовольствiемъ.

Примите и проч. Гамбетта.

5. — Когда по предложенiю Кремье, члены правительства нацiональной защиты, объявившiе, что “они служатъ не изъ чести, а за деньги”, присудили себѣ ежегодное содержанiе въ 50,000 фр., Анри Рошфоръ энергично отказался получать [439] это жалованье. Точно также онъ отказался издавать какую-бы то ни было газету во время осады, чтобы не волновать общественнаго мнѣнiя и не отвлекать его внутренними распрями отъ мысли о врагѣ.

6. — За нѣсколько дней до этого рокового для него дня, Гамбетта сказалъ слово, показывающее, до какой гордости онъ дошелъ.

Извѣстно, что старый избирательный округъ Бельвиля былъ раздѣленъ на два. Приспешники Гамбетты держали общiй совѣтъ, чтобы решить, слѣдуетъ-ли ему явиться въ обѣихъ секцiяхъ или предоставить одну Тони-Ревильону. Въ качествѣ преданныхъ придворныхъ учителя они высказались за обѣ секцiи: вѣрный успѣхъ, апофеозъ и т. д. Однако раздался осторожный голосъ, который предусмотрительно совѣтовалъ благоразумiе и замѣтилъ, что Гамбетта легко можетъ быть побитъ Тони-Ревильономъ. Понятно, предусмотрительность была освистана, но благоразумный человѣкъ прямо обратился къ Кентэну, руководившему хоромъ энтузiастовъ:

— Послушайте, Кентэнъ, вѣдь вы сами мнѣ это говорили; правда-ли это?

При этихъ словахъ Гамбетта встаетъ, пламенѣя гнѣвомъ и восклицаетъ:

— Ахъ, правда, правда! будетъ съ меня этой правды!

Неправда-ли, что это восклицанiе достойно римскаго императора?

7. — Этотъ Пейксотто, которому самыя простыя приличiя должны-бы были воспрепятствовать принимать участiе въ нашихъ дѣлахъ и открыто становиться на сторону человѣка, оскорблявшаго вѣрованiя столькихъ французовъ, всегда игралъ значительную роль въ еврейской политикѣ. По сведѣнiямъ “Израильскихъ архивовъ”, онъ самымъ нахальнымъ образомъ вмѣшался въ дѣла Румынiи. Генеральный съѣздъ B’nai B’ritѣ, собравшiйся въ Чикаго въ 1874 г., сдѣлалъ призывъ ко всѣмъ ложамъ въ пользу такъ называемой румынской миссiи; набралась сумма въ 3,153 доллара, которая и была отправленна Пейксотто съ приказомъ оставаться на своемъ посту; затѣмъ онъ многократными хлопотами передъ берлинскимъ конгрессомъ, не мало содѣйствовалъ интересамъ румынскихъ израильтянъ.

Въ 1884 г., когда Ласкеръ, выгнанный изъ Германiи вслѣдствiе всеобщаго осужденiя, отправился въ Америку, гдѣ и умеръ отъ несваренiя желудка, евреи попытались сдѣлать то, что Пейксотто сдѣлалъ для Гамбетты: они послали въ прусскую палату адрессъ, въ которомъ объявляли, что этотъ еврой былъ величайшимъ человѣкомъ на свѣтѣ; но Германiя еще не палa такъ низко какъ Францiя; князь Бисмаркъ взялъ адрессъ кончиками пальцевъ и осторожно положилъ его на [440] столъ президента конгресса, и объявилъ евреямъ черезъ Эйзендехера, что они могутъ сдѣлать изъ этой бумаги такое употребленiе, какое имъ заблагоразсудится.

8. — “Между языкомъ и характеромъ народа, мѣтко сказалъ Лейбницъ, существуетъ такое-же таинственное соотношенiе, какъ между луною и моремъ”.

Конецъ I -тома