RUS-SKY ®, 1999 г.


Оглавление

Глава 3

м. Макарий. История Русской церкви. Том 8

ГЛАВА IV

I

риступаем к изучению события, которое можно назвать результатом всей предшествовавшей жизни Западнорусской митрополии и, частнее, результатом всех действий латино-польского правительства против этой Церкви, всех усилий литовских иезуитов и других ревнителей латинства к подчинению ее Римскому первосвященнику и которое зовется церковною униею. Литовско-польские государи, так широко и неразборчиво пользовавшиеся в этой митрополии правом подаванья архиерейских кафедр, монастырей, иногда и церквей, постепенно вели и наконец привели иерархию ее, а чрез иерархию и всю паству к совершенному нравственному изнеможению и расстройству. Главные вожди Церкви - архипастыри, потерявшие почти всякое значение в глазах своих пасомых, оставались духовными сановниками только по имени и по одежде, а на деле это были настоящие светские паны, из среды которых и избирались, жили и действовали, как паны, заботились только о собственных имениях и интересах, из-за которых вели постоянную борьбу между собою и с мирянами, старались приобретать новые и новые монастыри в свое управление, переходить с одной кафедры на другую, более богатую, и способны были жертвовать всем, самою верою. Иезуиты, работавшие в Литве уже двадцать лет, успели своими школами, своею проповедию и диспутами и особенно своими сочинениями достаточно познакомить русских, духовных и мирян, с своими понятиями о подготовлявшейся унии и иных поколебать в вере, других даже обратить к латинству, третьих предрасположить к себе льстивыми обещаниями, а главное - успели посадить на королевском престоле своего питомца, преданного им всею душою, Сигизмунда III, который под их руководством готов был употребить все меры для насаждения унии в своем государстве.

Приезд в Литву Вселенского патриарха - событие совершенно неожиданное и случайное (патриарх посещал теперь Русскую Церковь в первый раз со времени ее основания) - нисколько не смутил иезуитов и других поборников унии. Напротив, они даже думали воспользоваться этим обстоятельством для своих целей. Сохранилось письмо тогдашнего бискупа Луцкого Бернарда Мациевского к папскому нунцию в Польше Неаполитанскому архиепископу Аннибалу, проливающее немало света на эти затеи. Мациевский писал (от 23 августа 1588 г.): "В июне месяце, когда я отправился в Подляхию, в другую половину моей епархии, там проезжал в Москву Цареградский патриарх Иеремия и сверх моего ожидания, весьма скоро переехал тот город, в котором я находился. Наступающая ночь помешала мне догнать его, и я поспешил в Брест, где, казалось, он остановится, но и оттуда он уехал прежде моего прибытия. Чрез несколько дней господин брестский судья (а известно, заметим от себя, что брестским судьею был тогда Адам Потей), хотя схизматик, но по авторитету, образованию и опытности человек недюжинный и в религиозных делах, по-видимому, самый сведущий между своими, после нескольких бесед о религии с находящимся со мною здесь отцом иезуитом неоднократно приходил ко мне и с величайшею настойчивостию убеждал меня, чтобы мы с другими епископами и богословами католическими старались об унии русских с Римскою Церковию, особенно в настоящее время, когда представляется к тому такой удобный случай, какой едва ли когда может повториться. Он говорил, что само Провидение Божие устроило так, что в наши страны прибыл Цареградский патриарх. Прибавлял, что надобно больше стараться о собеседованиях с греками, нежели об издании сочинений против русских или опровержениях против них, какие бывают в наших проповедях. Если патриарх согласится на беседу и будет побежден и обличен в заблуждении, тогда он, судья, и многие другие, знатные родом и добродетелями, ничего столько не желающие, как того, чтобы состоялось в духе любви и кротости собеседование наших с патриархом, не захотят более подчиняться ему и следовать его заблуждению. Если же он уклонится от состязания, то подвергнется подозрению в действительной схизме и тем удобнее будет оставлен русскими. Передавал еще добрый муж, что он с своими весьма усердно будет наблюдать, пришел ли патриарх, чтобы ограбить своих владык и попов или чтобы позаботиться о спасении вверенных ему душ. Наконец, указал даже путь, каким должно следовать к достижению этой унии по вере. Вот, говорил, патриарх назначил в Вильне Собор митрополита и владык на праздник Рождества Пресвятой Девы Марии, а они, без сомнения, желали бы, чтобы Собор состоялся здесь, в Бресте, который и ближе для них, и чаще посещается ими, нежели Вильна. Так пусть же король заставит патриарха перенести Собор из Вильны в Брест. А вы, епископы, с вашими архиепископами и богословами, которым поручил Бог заботиться о спасении людей, между тем делайте то, чего требует от вас ваш долг. Поверьте, - писал уже от себя нунцию бискуп Мациевский, - что слышанное нами весьма много утешило нас и обнадежило, и я убежден, что и Ваше преосвященство отнюдь не пренебрежете настоящим столь удобным случаем пособить нашим русским в их ревности, которою они пламенеют". Вот еще когда Потей помышлял об унии и даже учил самих латинян, как вести это дело! Советом Потея им не пришлось воспользоваться тотчас же: предполагавшийся, по слухам, Собор в Вильне на праздник Рождества Богородицы не состоялся, патриарх спешил в Москву и в июле был уже там. Но можно гадать, как готовились они встретить патриарха в Литве на его возвратном пути. Не без причины сам король прибыл в Вильну с несколькими сенаторами к приезду Иеремии, оставался в ней во все время его здесь пребывания и предоставил ему беспрепятственно заниматься своими церковными делами в странах Литвы и Польши. Патриарх, однако ж, верно, знал о намерениях иезуитов и латинских прелатов и счел за лучшее не вступать с ними ни в какие собеседования и переговоры о вере и унии. К сожалению, на сторону ревнителей унии вскоре перешли один за другим сами западнорусские иерархи: они действовали не спешно, а исподволь и со всею возможною осторожностию и скрытностию. Дело тянулось около семи лет и в первые пять лет было почти незаметно посреди других дел и событий, совершавшихся тогда в Литовской митрополии.

Едва прошло пять дней со времени низвержения митрополита Онисифора (21 июля 1589 г.), как король Сигизмунд III пожаловал (27 июля) грамоту на митрополию архимандриту минского Вознесенского монастыря "шляхетне урожоному" Михаилу Васильевичу Рагозе, и в этой грамоте говорил, что Михаила избрали на митрополию "панове рада и рыцарство великаго княжества Литовскаго, закону и послушенства Церкви Греческой" и что по их-то просьбе избранный и удостаивается митрополитской кафедры. Трудно поверить последним словам грамоты: панове рада еще могли участвовать в избрании Михаила, по крайней мере те, которые находились с королем в Вильне, но православное рыцарство, т. е. дворянство Литовской земли, рассеянное по всей стране, решительно не могло в такой короткий срок принять участие в избрании митрополита, и о рыцарстве упомянуто в грамоте, может быть, потому только, что о нем обыкновенно упоминалось в подобных грамотах короля и она написана по готовой, издавна установившейся форме, если не предположить намерения скрыть правду. Известно письмо виленских иезуитов к Рагозе, писанное в то время, когда он был уже митрополитом. Здесь они напоминают ему, что он возведен на свою кафедру "без содействия" дворянства, а только определением самого короля; уверяют митрополита, что они "тем пламеннее желают его благорасположения, чем большую и большую усматривают в нем склонность к латинской Церкви", что "велика будет радость всех латинян, когда они увидят счастливое совершение столь давно желаемой унии в правление и при мудрой деятельности такого великого пастыря", что "не менее блистательно будет, когда он в качестве примаса Восточной Церкви, находящейся в польских владениях, будет заседать в сенате рядом с примасом королевства", и, между прочим, дают Рагозе такой совет: "Что касается мирян, особенно простого народа, то, как Вы доселе благоразумно поступали, так и впредь Вам нужно, сколько возможно, беречься, чтобы не подать им малейшего повода догадаться о Ваших намерениях и целях". Мы отвергаем мнение, будто Михаил Рагоза воспитывался у иезуитов, был их учеником: иезуиты появились в Литве только с 1569 г., а Михаил в 1576 г. был уже "дворным" писарем у воеводы Волынской земли князя Богуша Корецкого и с 1579 г. сделался архимандритом минского Вознесенского монастыря. Но приведенные слова иезуитского письма невольно располагают думать, не вошли ли иезуиты в сношение с Рагозою еще до избрания его на митрополию и, обольстив его обещанием митрополитской кафедры и сенаторского кресла, если он согласится действовать в пользу унии, не условились ли с ним, как ему действовать на митрополитской кафедре, чтобы до времени скрывать от православных свои намерения и цели? А затем, может быть, и убедили короля избрать Рагозу на митрополию. Не напрасно патриарх Иеремия будто бы не хотел святить Михаила Рагозу в митрополита, и когда знатные люди начали ходатайствовать за него, то сказал: "Аще достоин есть, якоже вы глаголете, буди достоин; аще ли же несть достоин, а вы его за достойнаго удаете, аз чист есмь - вы узрите". Патриарх мог узнать от близких людей, как состоялось избрание Михаила, или мог возыметь подозрение по самой скорости избрания. Впрочем, мы выдаем мысль о сношениях иезуитов с Рагозою еще до избрания его на митрополию не более как за догадку, которую можно принять, но едва ли не справедливее отвергнуть. По крайней мере, до самого конца 1594 г. мы не увидим никаких следов, чтобы он имел наклонность к унии и старался скрывать эту наклонность. И только с конца 1594 г., когда он дал письменное согласие на унию, он действительно всячески старался скрывать от православных свое участие в этом деле в продолжение двух лет до самого Брестского Собора (8 октября 1596 г.). Письмо иезуитов к Рагозе могло быть написано уже в 1596 г., даже незадолго пред Брестским Собором, и заключать в себе совет митрополиту держаться того же правила скрытности, какого он держался с конца 1594 г., а не со времени своего избрания на митрополию. В первый день августа 1589 г. Рагоза был уже митрополитом, и, вероятно, в этот самый день патриарх и посвятил его в виленском Пречистенском соборе.

Того же числа Иеремия издал грамоту, обращенную ко всем православным народам Востока, грекам, арабам, болгарам, молдаванам, сербам, русским и волохам, ко всем их святителям и прочему духовенству и, в частности, к новопоставленному митрополиту Киевскому и всея Руси Михаилу. В грамоте патриарх говорил: "Извещаем вас, что во время пребывания нашего здесь, в странах польского короля, в присутствии местного архиепископа, епископов и всего церковного причта нам донесено от многих свидетелей, что издавна приходят сюда ради своих нужд из наших стран греческих, из областей всех четырех патриархов, митрополиты, архиепископы, епископы, архимандриты и прочие калугеры и чинят здесь, в нашей парафии, превышения власти в церковных действиях, между здешними владыками, архимандритами, игуменами и иными церковными людьми, самовольно литургисают и одних благословляют, других анафематствуют и отлучают, и вообще позволяют себе то, что должно принадлежать здесь только нам, в нашей парафии, и поставленным нами митрополиту и епископам. Посему на будущее время приказываем тебе, новоосвященному митрополиту Киевскому и всея Руси Михаилу, чтобы ты не дозволял и возбранял таким духовным лицам литургисать и совершать какие-либо другие церковные действия в твоей парафии, а если бы кто из них захотел противиться настоящему моему писанию, того я отлучаю чрез твою святыню от Церкви Божией и предаю клятве". Этим распоряжением патриарх надеялся прекратить одно из самых больших зол, какие совершались тогда в Литовской митрополии. А что такое зло действительно существовало, укажем для примера на случай в Супрасльском монастыре. Сюда в 1582 г. прибыл архиепископ Охридский Гавриил, титуловавший себя патриархом первой Юстинианы, Болгарии, Сербии, Молдавии и пр., и не только литургисал здесь, но и написал на имя ктиторов монастыря Ходкевичей грамоту, в которой извещал их, что по дарованной ему свыше власти он благословил настоятеля монастыря архимандрита Тимофея Злобу, "человека почтеннаго и святаго", носить по примеру других святительскую шапку, или митру, как будто здесь была Охридская епархия.

Между тем как Вселенский патриарх устроял в Вильне дела Литовской митрополии, король Сигизмунд III совершил с своей стороны для той же цели такое действие, которое не могло не порадовать сердце первосвятителя. Мы видели, что еще в июне 1588 г. Иеремия, переезжая через Вильну, благословил православных ее жителей учредить при виленском Свято-Троицком монастыре братство с училищем и типографиею и сделал свои распоряжения для ограждения и процветания братства на будущее время. Но вот прошел год, а братство доселе не имело утверждения от своего короля. Теперь, 21 июля, король пожаловал православным виленским гражданам свою грамоту, которою не только утверждал навсегда Свято-Троицкое братство, его устав, школу, типографию и все сделанные в братстве патриархом распоряжения, но еще приказывал, чтобы никакой уряд, трибунальский, гродский, земский, не возбранял желающим делать пожертвования на братство движимым и недвижимым имуществом, чтобы по всем внутренним делам своим, несогласиям, обидам новое братство судилось собственным судом без всякого вмешательства властей духовных и светских, а по делам с сторонними лицами подлежало непосредственно суду самого короля и чтобы дом братства был свободен от всяких постоев и других городских и земских повинностей.

Из Вильны патриарх отправился, сопровождаемый митрополитом и епископами, в Супрасльский монастырь, где низложил настоятеля архимандрита Тимофея Злобу, оказавшегося виновным в убийстве, а к 6 августа прибыл в Брест. Здесь на праздник Преображения Господня торжественно совершил литургию, на которой посвятил епископа Луцкого и Острожского Кирилла Терлецкого в сан своего экзарха, и в тот же день издал к митрополиту, епископам и всему литовскому духовенству следующую грамоту: "Объявляем вам, что, усматривая настоятельную потребность в том, чтобы паства стада Христова умножалась, а ленивые пастыри были побуждаемы к славословию Божию и навыкали доброму строению церковному, и избрав для сего мужа разумного, духовного и искусного, сына нашего смирения Кирилла Терлецкого, епископа Луцкого и Острожского, мы даем его вам от себя экзархом, что зовется по-латыни кардиналом, и благословили его соборне как наместника нашего советоваться с вами во всем, и церковный сан украшать благолепно всякими добрыми правами, а небрегущих, и студных, и бесчинных строителей вразумлять, подкреплять и властию нашею запрещать и низлагать невозбранно. Ваша любовь, все вместе признавайте его за большего честию между вами, как нас самих, считайте его уполномоченным на устроение церковное, принимайте от него наставления и мудрствуйте смиренно, имея попечение о Церкви и ее чадах". Грамота эта подписана кроме патриарха митрополитом Киевским Михаилом и епископами: Владимирским Мелетием Хрептовичем, Пинским Леонтием Пельчицким, Холмским Дионисием Збируйским и Львовским Гедеоном Балабаном. Недоставало только двух владык: Полоцкого Афанасия Терлецкого и Перемышльского Арсения Брылинского, которые, вероятно, по старости и болезням не могли явиться к патриарху и, как увидим, скоро потом скончались. Таким образом, если в Вильне патриарх поставил митрополита и не мог не поставить как избранного королем, то в Бресте поставил своего экзарха, избранного по своему личному усмотрению, и облек его властию даже большею, нежели митрополита. Это была новая должность в Западнорусской Церкви, никогда прежде не существовавшая (доселе только по временам приходили к нам патриаршие экзархи), и учреждением ее патриарх открыто выразил свое недоверие к митрополиту Михаилу, потому что как бы отнял у него высшую власть над его митрополиею и передал своему экзарху. Последнее самым наглядным образом подтвердилось в тот же день: патриарх дал на имя Кирилла Терлецкого ту самую грамоту, которую в Вильне дал было на имя митрополита, и что прежде поручал митрополиту, то теперь возложил на своего экзарха, именно, чтобы он в Литовской митрополии, как парафии Цареградского патриарха, нс дозволял приходящим из стран Востока духовным лицам литургисать и совершать какие-либо другие церковные дела, а противящихся отлучал именем патриарха от Церкви и предавал анафеме. В грамоте Кириллу, почти дословно сходной с данною прежде на имя митрополита, патриарх прибавил следующие замечательные слова: "Дозирая всякие чины между духовными и светскими в парафии нашей, мы обрели между ними великие раздоры, заблуждения и несогласия". На Кирилла, если только не предположить здесь со стороны его каких-либо тайных происков, мог пасть выбор патриарха потому, что Кирилл казался более других способным для такой высокой должности в Церкви: до поступления на архиерейскую кафедру он был протоиереем в Пинске и, следовательно, членом епархиального крылоса - капитулы и мог на практике познакомиться с законами духовного управления и суда и приобресть опытность в делах церковных, тогда как прочие тогдашние владыки взяты были на святительские кафедры прямо из светских людей или из монастырской кельи, как митрополит Рагоза. Во всяком случае учреждение новой должности экзарха в Литовской митрополии с такою властию, оскорбительное для местного митрополита, не могло обещать ничего доброго и для всей митрополии - трудно понять поступок патриарха.

Из Бреста переехал патриарх в Замостье к вельможному пану Замойскому, канцлеру Польши, у которого гостил и прежде, когда ехал в Москву. Сюда прибыли три епископа: Владимирский, Луцкий и Львовский. Патриарх подверг их своему духовному суду и, как сам выражается, "во всем по чину искусивши их, отпустил с миром, прощенных и благословенных". Но Гедеон Львовский остался при патриархе и начал рассказывать ему разные недостойные вещи про Луцкого владыку Кирилла Терлецкого и подкладать для подписи патриарха листы против Кирилла, тогда как прежде, пока Кирилл находился здесь лично, ничего не говорил на него, а обращался с ним любезно и во всем по-братски с ним соглашался. Это возбудило в патриархе подозрение, он увидел в Гедеоне клеветника, действующего по зависти и злобе, и 14 августа издал грамоту на имя Кирилла, который, вероятно проведав о кознях Гедеона, поспешил возвратиться в Замостье, чтобы их расстроить. В грамоте патриарх, сказав об этих кознях, объявлял, что если он по неведению подписал какие-либо листы против епископа Луцкого, обманутый Гедеоном - так как не знал языка русского и славянского, - то листы эти считать недействительными и подложными; если бы даже и на будущее время кто-либо стал показывать листы его против того же епископа, то и все те листы считать неподлинными и недействительными. Ибо он, патриарх, "отпустил от себя отца Кирилла на Луцкую епархию прощенным и благословенным до живота его" и еще, находя его мужем искусным и во всех действиях, по правилам святых отцов, скорым и сведущим, сделал его "старейшиною" над всеми епископами, или экзархом, и дал ему, как своему наместнику, власть исправлять всех епископов, надзирать за ними, а негодных низвергать. Нельзя не подивиться действиям патриарха: он на слово верит епископу Гедеону и подписывает несколько грамот против Кирилла Терлецкого, верит потом на слово Кириллу и издает грамоту в пользу его и против Гедеона - чем объяснить такие действия? В то же время Гедеон пытался повредить пред патриархом и львовскому церковному братству, против которого имел давнюю вражду. Патриарх знал об этой вражде еще в Царьграде и даже, как мы упоминали, угрожал Гедеону отлучением, если он не перестанет вредить братству. Но вражда не прекращалась. Добиваясь отнять у братства оба его монастыря, Онуфриевский и Уневский, Гедеон пригласил к себе игумена Симеона и уговорил его и находившегося при нем монаха внести в львовские городские книги запись, будто они от имени всей братии передают права на Онуфриевский монастырь епископу Гедеону. Но иноки и львовское братство, как только узнали об этом, протестовали; братство не пустило Гедеона в монастырь, а родственников его, покушавшихся занять монастырь силою, отразило оружием. Гедеон обратился с жалобою к патриарху во время пребывания его в Замостье и успел выпросить у него грамоту, которою старшие братчики, Иван Красовский, Юрий и Иван Косьмичи-Рогатины, отлучались от Церкви за то, что защищали Онуфриевский монастырь оружием, а еще прежде сбросили с церковной кафедры священника, присланного местным епископом. Недолго, однако ж, пришлось торжествовать Гедеону: братчики явились к патриарху, объяснили ему, как все происходило, и он в 26 день августа отменил свое прежнее распоряжение и обещался рассмотреть подробно спорное дело об Онуфриевском монастыре.

Между тем прошло еще более двух месяцев: патриарх собирался уже оставить Литовскую митрополию, и к нему съехались митрополит и пять епископов (вероятно, кроме Полоцкого и Перемышльского, как было и в Бресте), чтобы проститься с ним и принять его благословение. С ними-то, находясь уже в Тарнополе, патриарх и рассмотрел дело об Онуфриевском монастыре и вообще о пререканиях между Гедеоном и братством, выслушав при этом в защиту братства речь на греческом языке, которую говорил учитель братской школы Кирилл. Собор решил, что братство не должно подлежать власти Львовского епископа, имеет право управлять Онуфриевским монастырем, который издавна признается ставропигиальным и, следовательно, независимым от местного епископа, избирать для своей церкви священников, равно как и удалять их, исключать из среды своей неспокойных членов, содержать школу и типографию и обязано вспомоществовать бедным ученикам своей школы. Решение это подписано было патриархом, митрополитом и пятью епископами 13 ноября 1589 г. в городе Каменец-Подольске. Тогда же патриарх пожаловал львовскому братству новую свою грамоту, в которой подтвердил все предоставленные ему права и устав и вновь оградил их анафемою против всяких покушений со стороны местного епископа и других лиц и, кроме того, определил, чтобы во Львове, кроме братского училища, не открывалось никакой другой общественной школы для православных детей и чтобы родители, если пожелают иметь для своих детей особого дидаскала, не допускали обучаться с ними сторонних детей, а приходские священники имели каждый при своей церкви только по одному или по два ученика "для послуги". В том же ноябре месяце, хотя неизвестно, какого числа и в каком месте, Иеремия издал окружную грамоту ко всему духовенству и мирянам Западнорусской Церкви. В грамоте первосвятитель говорил, что в числе других уклонений, какие заметил он в Литовской своей епархии, находятся и три следующие: первое - приношение пасхи в церковь на праздник Воскресения Христова, второе - приношение в церковь на второй день праздника Рождества Христова хлебного печения как бы в честь болезней рождения Пресвятой Богородицы, что нечестиво и запрещено 79-м правилом Шестого Вселенского Собора; третье - празднование некоторыми пятницы и непразднование воскресного дня. Патриарх учил признавать пасхи, приносимые в церковь, за простой хлеб, а не за святой, как думали некоторые, и строго запрещал под угрозою проклятия делать хлебное приношение будто бы в честь Богоматери на второй день праздника Рождества Христова и праздновать пятницу вместо воскресного дня. Этим, сколько доселе достоверно известно, окончились действия и распоряжения патриарха Иеремии в Западнорусской Церкви. ГаДательно можно прибавить еще то, что патриарх, когда находился в Замостье или уже по выезде оттуда, пожаловал Владимирскому епископу Мелетию Хрептовичу звание протофрония (первопрестольника) между литовскими епископами, т. е. дал ему право считаться между ними первым по кафедре после митрополита, - то вожделенное право, из-за которого прежде не раз поднимали спор Владимирские владыки с Полоцким и всегда должны были уступать последнему. Теперь Мелетий, может быть пользуясь отсутствием Полоцкого владыки Афанасия, которого почему-то ни разу не видим при патриархе, выпросил себе это право, и хотя в Бресте под грамотою 6 августа еще не подписался протофронием, но по отъезде патриарха уже подписывался этим именем, как потом подписывался и его преемник.

Весь следующий (1590) год по отъезде Цареградского первосвятителя, митрополит Киевский и подчиненные ему епископы действовали, по-видимому, только по его предначинаниям и указаниям для благоустроения своих церковных дел. В Львове кроме древнего братства при храме Успения Пресвятой Богородицы, которое патриарх Иеремия признал своим ставропигиальным, как и виленское Троицкое, образовались новые небольшие братства при церквах Никольской, Федоровской, Богоявленской. Некоторые из членов этих братств, соединившись с епископом Гедеоном, старались всячески вредить ставропигиальному, распространяли о нем разные клеветы, противодействовали успехам проповеди, раздававшейся в его церкви, запрещали ходить в его школу для "грамматического, диалектического и риторического учения" и производили многие другие бесчинства и смущения в православном народе. Желая оградить ставропигиальное братство и его школу от таких злых людей, митрополит послал на них свою неблагословенную грамоту (от 13 июля), которою отлучал их от общества верующих и предавал клятве, запрещал им ходить в храм Божий, а равно отлучал и тех, кто захотел бы иметь с ними какое-либо общение, даже в пищи и питии, пока они не покаются и не исправятся. В грамоте митрополит указывал именно на то, что своим противодействием братской школе эти люди противились "узаконению и заповеди святейшего Вселенского патриарха кир Иеремии, верховного нашего господаря и пастыря".

К 20 июня съехались в Брест митрополит и все епископы, кроме Полоцкого и Перемышльского, которые не явились, вероятно, потому же, почему не явились и к патриарху. Здесь отцы Собора прежде всего обратили внимание на плачевное состояние своей Церкви и говорили друг другу: "На св. Восточную Церковь происходят частые гонения и великое преследование, а на нас чрезвычайные и неслыханные отягощения от разных чинов; в духовенстве великие нестроения и между некоторыми нашими христианами разврат, несогласия, непослушания, бесчинства, отчего во многих местах оказывается уменьшение хвалы Божией". Выразив затем свое сожаление о таком состоянии Церкви и желание привести все в стародавний добрый порядок, а также позаботиться "о школах, о науках, о гошпиталях и иных добрых справах", отцы постановили: а) впредь каждый год иметь Собор в Бресте 24 июня; б) если кто из епископов не приедет на Собор, должен беспрекословно внести в кружку пятьдесят коп грошей литовских на церковные потребы; в) если станет оправдываться болезнию, должен на следующем Соборе подтвердить присягою действительность своей болезни, прежде нежели займет свое место на Соборе; г) если и потом не приедет на Собор и не захочет присягнуть, в таком случае без милосердия должен быть лишен своей кафедры, разве только представит важную причину, почему не был на Соборе; д) каждый владыка должен иметь с собою на Соборе всех своих архимандритов, игуменов, протопопов и священников, в письме Божием наученных, а если кто из них не явится на Собор, тот немедленно будет лишен своего сана. Кроме того, отцы Собора а) утвердили какое-то постановление, которое некоторые из них незадолго пред тем подписали в Белзе и которое, к сожалению, не дошло до нас и осталось неизвестным; б) обязались не дозволять в своих епархиях простым людям держать монастыри и жить в них; не вмешиваться в дела чужих епархий совершением в них и для них каких-либо церковных треб и не поставлять у себя священников распутных под опасением, в противном случае, пени в сто коп грошей литовских на церковные нужды; в) наконец, определили, чтобы на следующий Собор, имеющий быть в 1591 г., каждый владыка привез с собою все привилегии и фундушевые листы на церковные имения и вольности и чтобы тогда обсудить, где бы хранить эти привилегии и листы. Того же 20 июня отцы Собора подписали еще одно постановление, не представляющее, впрочем, почти ничего нового. Оно касалось трех уже известных нам уклонений, против которых патриарх Иеремия издал свою грамоту, именно: приношения пасхи в день Воскресения Христова, приношения хлебов на второй день по Рождестве Христовом и празднования пятницы вместо воскресенья. Отцы Собора, ссылаясь на декрет патриарха, с своей стороны строжайше запретили означенные отступления, а тех, которые продолжали бы упорно держаться их, предали анафеме.

Продолжая свои заседания. Собор постановил еще два судебных решения. Первое - 22 июня по жалобе львовского ставропигиального братства на епископа Гедеона за то, что он вновь сделал нападение чрез своих братьев, Адама и Ивана Балабанов, на Онуфриевский монастырь, предавал братство в церквах анафеме и пр. Собор, выслушав обе стороны, подтвердил определение прежнего Собора, бывшего при патриархе Иеремии в Тарнополе, что Онуфриевский монастырь должен принадлежать братству, а само братство должно быть свободно от власти Львовского епископа. Кроме того, Собор определил, чтобы львовское братство могло распространяться по всей Литовской митрополии, т. е. чтобы по образцу его везде устроялись одинакие братства. Другое соборное решение состоялось 28 июня по жалобе епископа Меглинского Феофана на того же епископа Гедеона и его племянника Григория Балабана, которому он с дозволения короля (от 23 июля 1589 г.) передал в управление Жидичинский монастырь. Феофан говорил, что когда он ехал из Волыни с листами патриарха Иеремии в Киев к печерскому архимандриту Мелетию Хрептовичу, епископу Владимирскому, и на пути остановился переночевать в городе Чернехове, то Григорий Балабан по приказанию дяди своего, епископа Гедеона, внезапно напал на него, Феофана, избил его и ограбил на тысячу золотых червонных, а потом повлек еще, избитого и израненного, к местному судье, чтобы посадить в темницу за то, будто бы он, Феофан, спалил гумно в Жидичинском монастыре. Гедеон отвечал: "Все то племянник мой делал без моего ведома и приказания". Но когда Собор потребовал, чтобы Гедеон подтвердил свои слова присягою, он не захотел присягнуть, а заключил с Феофаном при посредстве самих же епископов и других знатных лиц мировую, заплатив ему полтораста золотых червонных. Собор согласился на это и по просьбе Феофана выдал ему о том свою грамоту за подписом всех членов.

Между тем как Гедеон продолжал упорную борьбу с львовским братством, усиливаясь подчинить его своей епархиальной власти и увеличить свои владения отнятием у него Онуфриевского монастыря, и другие владыки не переставали хлопотать о своих правах, имущественных и иерархических. Луцкий владыка Кирилл Терлецкий еще в прошлом году, как только издана была королевская грамота (22 марта) о неприкосновенности церковных имений православного духовенства и о невмешательстве в управление ими светских сановников, поспешил чрез своего уполномоченного записать ее (23 апреля) в луцкие гродские замковые книги. Не довольствуясь этим, он настоял теперь (19 генваря 1590 г.) чрез своего уполномоченного, чтобы та же грамота внесена была и в земские луцкие книги. Тот же епископ обратился к князю К. К. Острожскому, имевшему многие владения в Луцкой епархии, и жаловался ему на его наместников и старост, что они, иные будучи сами римской веры, притесняют православных священников, грабят, бьют, сажают в темницы, к унижению православной Церкви, требуют к себе на суд, отрывают от богослужения, а низверженных пресвитеров принимают и дают им церкви. И князь Константин дал приказ (16 июня) всем своим наместникам и старостам навсегда, чтобы они не касались священников, не судили их и не рядили и вообще не вмешивались в дела, подлежащие Луцкому и Острожскому владыке. Вскоре за тем Кирилл вместе с своим капитулом, или крылошанами, принес жалобу (4 октября) на королевского секретаря Мартына Броневского, что он с своими слугами и другими вооруженными людьми сделал наезд на имение Луцкой кафедры Фалимичи, разграбил его, прогнал из него урядников владыки и начал сам владеть Фалимичами как своею собственностию. Дядя Кирилла, архиепископ Полоцкий Афанасий Терлецкий, два раза начинал тяжбу с могилевскими гражданами из-за Спасского могилевского монастыря, на который имел королевскую грамоту. Но в первый раз, как только граждане заявили ему свою грамоту, данную им королем еще прежде на тот же монастырь, Афанасий беспрекословно уступил им монастырь во владение и даже выдал им запись (25 марта 1590 г.), что если он впредь начнет претензии на монастырь, то обязан будет заплатить пятьсот коп грошей королю и столько же могилевским гражданам. А спустя полтора месяца (10 мая) вновь позвал чрез своего уполномоченного бурмистров и радцев города Могилева на королевский суд из-за того же монастыря. Но и королевский суд, приняв во внимание, что жителям Могилева дана была грамота на Спасский монастырь прежде, нежели владыке, присудил управление монастырем могилевской раде.

В одной из грамот, какие издали литовские иерархи на Брестском Соборе 1590 г., они засвидетельствовали, что на этом Соборе присутствовали также "многие знатные светские чины" и во главе их "пан Адам Потей, каштелян брестский" - тот самый Потей, который еще в 1588 г., как мы видели, обнаружил необыкновенную ревность об унии. Трудно допустить, чтобы он, находясь теперь в таких близких сношениях с своими владыками, не входил, по крайней мере с некоторыми из них, в собеседования и переговоры об излюбленном предмете. Но если и происходили тогда у некоторых владык с Потеем подобные совещания, то происходили тайно и остались для нас тайною. Единственный голос об унии, какой раздался во всеуслышание в Литве в продолжение 1590 г., был голос иезуита Скарги. Он во второй раз напечатал свое сочинение О единстве Церкви и посвятил книгу уже не князю Острожскому, а самому королю Сигизмунду III. В посвящении почтенный патер говорил, что книга эта многим принесла пользу и что многие другие не перестают спрашивать о ней и обращаются к нему с просьбою издать ее вновь, почему он и выпускает ее на ловитву человеческих душ. Потом просил короля именем любви его к своим подданным и ревности о славе Божией всеми мерами стараться в своем государстве о соединении еретиков (протестантов) и схизматиков (православных) с Римскою Церковию, ибо "это его долг как короля христианского, чтобы, заботясь о единстве Речи Посполитой, он помогал и единству церковному, без которого не только никто не может спастись, но не может долго существовать и единство Речи Посполитой". Еретиков, продолжал иезуит, остается уже мало, и их еще бы убыло, если бы верховная власть в государстве могла пользоваться против них своими старинными правами. Гораздо труднее обращать схизматиков - русских, которые обыкновенно ссылаются на своих отцов и предков и на древность своего исповедания. Но не невозможно обращение и их, так как по примеру греков многие и русские ныне обращаются - было бы только побольше ревности со стороны польского духовенства и содействия от светской власти. В самой книге Скарга поместил особую главу о том, кто наиболее должен стараться об унии, и объяснял, что это долг прежде всего католического духовенства в Литве и Польше, потом - короля и католических панов, наконец - и панов русского закона, преимущественно же митрополита и владык, которые могли бы с дозволения короля составить для того свой сеймик и пригласить ученых католиков (ч. 3. Гл. 8). Голос Скарги не остался без ответа: в следующем году на него отозвались некоторые и из русских владык, хотя не вдруг, а спустя несколько месяцев.

В начале 1591 г. Рагоза посетил свою Галицкую митрополию - чего, сколько известно, доселе ни разу не делали Киевские митрополиты - и к 17 генваря прибыл во Львов. Здесь в числе множества православных встретила его и братская школа и приветствовала довольно обширным стихотворением, в котором выражала свою радость при виде архипастыря, свои мольбы к нему, свои на него надежды. Одни стихи частию были петы ликами, или хорами, учеников, частию произнесены отдельными отроками в церкви в присутствии всего народа, другие же произнесены на другой день в самой школе при посещении ее митрополитом. Находясь во Львове, Рагоза прежде всего (17 генваря) приказал напечатать в братской типографии определение Брестского Собора 1590 г. касательно трех известных отступлений и разослать по всей Львовской епархии к непременному руководству: распоряжение, конечно, вызвано было тем, что сам епископ Гедеон хотя подписал на Соборе это определение, но не хотел держаться его относительно приношения и освящения пасхи и находил себе последователей в епархии. Потом митрополит как епархиальный архиерей освятил для ставропигиального братства небольшую церковь во имя трех святителей, устроенную в колокольне, так как Успенская церковь братства еще в 1586 г. сгорела, и благословил вновь строить эту церковь; 23 генваря совершил литургию в Онуфриевском монастыре и рассмотрел привилегии братства на этот монастырь; 24-го издал грамоту, которою благословлял дидаскалов школы, Стефана и Кирилла, и способных спудеев (студентов) проповедовать не только в братской церкви, но и в других с дозволения местных настоятелей, а 25-го публично судил в церкви своего викария, епископа Гедеона, по жалобам на него братства и, признав Гедеона виновным, запретил ему угнетать братство под страхом лишения сана, что подтвердил потом и Вселенский патриарх грамотою от 4 марта.

Несмотря, однако ж, на такое отношение к Гедеону, митрополит, еще находясь в Галиции, поручил ему обозреть соседнюю Перемышльскую епархию, в которой скончался тогда епископ Арсений Брылинский. Гедеон нашел эту епархию в крайнем расстройстве. Священники не покорялись своему епископу, не ездили к нему на Соборы, не брали у него святого мира для таинства, совершали всякого рода беззаконные браки и венчали мужчин на похищенных ими девицах, беззаконно расторгали браки, а, что всего хуже, сами по смерти своих жен держали у себя наложниц и некоторые, будучи второженцами, священствовали. Вследствие чего и в народе господствовала полная распущенность: иные мало знали о Боге, не умели ни веровать, ни молиться и больше обращались к волхвам и чародеям, нежели к Богу. Гедеон издал грамоту (12 марта), в которой, изложив все эти недостатки, замеченные им в Перемышльской епархии, убеждал духовенство исправиться, угрожал ему неблагословением и клятвою от митрополита, которому обязан был донесть обо всем, а тех священников, которые не перестанут жить беззаконно и бесстыдно, поручал наместнику Перемышльского владыки отлучать от всякого священнослужения и в конце грамоты присовокупил: "Что же касается до листов, напечатанных и разосланных из Львова, чтобы на Воскресение Христово брашен в церковь не приносить и не освящать, то пусть те листы не соблазняют вас и всех православных людей, хотя и подписаны епископами, но пусть будут, по стародавнему христианскому обычаю, приносы в церковь и освящение брашен на Воскресение Христово, с несомненною верою и доброю совестию; лишь бы только не волхвовали над теми освященными брашнами и не творили чар, а, уделивши часть освященного брашна нищим, все остальное разом потребляли". Таким образом, исполняя одно распоряжение митрополита, Гедеон в то же время открыто шел против другого его распоряжения и не только не хотел сам, но и учил других, и притом в чужой епархии, не покоряться определению Собора и патриарха.

По смерти Арсения Брылинского, епископа Перемышльского, местные власти желали видеть на своей архиерейской кафедре его племянника, человека еще молодого и женатого, и, может быть встретив или опасаясь встретить несогласие на то со стороны митрополита, обратились с просьбою к самому патриарху. И патриарх Иеремия писал Рагозе: "Архонты Перемышля своим прошением убеждают нас дать твоей святыне позволение, чтобы ты рукоположил племянника покойного Перемышльского владыки, но как он воин, и молод, и имеет жену, и потому оказывается недостойным архиерейского сана, то да не дерзнешь хиротонисать его во епископа под опасением запрещения и отлучения, неразрешимого и вечного. Да и никого другого, подобного ему, не рукополагай... Повелеваю твоему преосвященству поступать как должно и отнюдь не посвящать в архиерейство нерассудно мирских сановников или других имеющих жен, но посвящать иеромонахов, игуменов, архимандритов - да будет так, а не иначе". Ни имени, ни фамилии лица, о котором ходатайствовали пред патриархом из Перемышля, мы не знаем, но знаем, что на место Арсения Брылинского во епископа Перемышльского был поставлен (прежде 30 августа) Михаил Копыстенский, тоже человек женатый; не он ли и был племянником Арсения? Во всяком случае, значит, митрополит не исполнил приказания патриарха. И выходит: епископы не слушались митрополита, а митрополит не слушался патриарха, и всякие угрозы запрещением, низложением, отлучением от Церкви потеряли силу.

Другую грамоту к Михаилу Рагозе патриарх прислал (17 мая 1591 г.) от имени своего патриаршего синода. В грамоте прежде всего решались четыре вопроса, которые, как можно догадываться, предложены были письменно нашим митрополитом. Первый вопрос: в какое время за литургией должно учить народ в церкви; второй: в каком месте совершать крещение; третий: под какими условиями совершать брак православных с армянками и четвертый: каков должен быть учитель Церкви и проповедник? Патриарх с своим синодом отвечал, что учить народ за литургией можно по прочтении Апостола и после херувимской песни; совершать крещение, как и все таинства, должно в церкви или молитвенном доме; армянки пред вступлением в брак с православными должны не только отречься от армянской ереси, но и принять православное крещение, а учитель народа и проповедник должен быть сам чистой и непорочной жизни. Затем патриарх продолжал: "Слышно, что некоторые у вас порицают "новодрукованную Граматику" (изданную львовским братством), да не возбраняется ни от кого это общеполезное дело под страхом запрещения и отлучения. Слышно также, что у вас по окончании литургии не раздается антидор и не прикладываются к святым иконам, - отселе да творится и у вас, как у нас, и верующие, приемля антидор, да лобызают святые иконы. А игумен ставропигиального монастыря, настоятель братской церкви и начальник училища да будут под властию митрополита Киевского, а не Львовского епископа... Считаю нужным напомнить и о том, чтобы во епископы отнюдь не хиротонисать священника, имеющего жену, но только вдовствующего и бывшего мужем одной жены. Тот, кто приемлет епископию как некоторую мзду за свою воинскую службу, далек от церковных законов; решающиеся принять епископский сан должны прежде постричься в монашество и облечься в монашескую одежду, и в таком виде приводить их к рукоположению".

Львовское ставропигиальное братство в силу определения Брестского Собора прошлого года начало распространяться и за пределы Львова. В городе Гологорске той же епархии составилось братство при церкви святого великомученика Димитрия, и священник этой церкви Василий принял устав братства львовского, за что и подвергся (16 апреля) проклятию от епископа Гедеона, обвинявшего его в том, будто он производил смущение и соблазны в людях, возбраняя им приносить в церковь пасхи для освящения. А 30 августа по образцу львовского образовалось братство в городе Гродке Перемышльской епархии и приняло устав львовского братства с письменного разрешения самого своего епископа. Но самое замечательное братство возникло тогда по образцу львовского в городе Бресте Владимирской епархии. Епископ Владимирский и Брестский Мелетий Хрептович, архимандрит киево-печерский, дал гражданам Бреста свой лист, которым дозволял им построить при соборной Николаевской церкви "вольную городскую русскую школу", чтобы в ней могли обучаться дети не только жителей города, но и всех, кто только пожелает, и предоставил этим гражданам быть "опекунами и дозорцами" соборной церкви и всех ее имений и оберегать ее от всяких неправд и притеснений. Граждане действительно соорудили дом для школы против своего городского собора и тогда просили короля, чтобы он утвердил лист, данный им епископом Мелетием, освободил их училищный дом от всяких господарских и городских повинностей и дозволил им учредить при соборной церкви духовное братство по образцу львовского. Король своею грамотою (28 генваря) исполнил все эти просьбы. И новое братство снеслось с львовским и получило от него для себя его устав.

Еще в прошлом году, на Брестском Соборе, православные владыки жаловались друг другу на чрезвычайные отягощения и притеснения, какие испытывали они от разных чинов, - и вот, в настоящем году притеснения эти не только не уменьшились, а, кажется, даже усилились. Более всех пришлось потерпеть старейшине владык, или экзарху, епископу Луцкому Кириллу Терлецкому. По окончании прошлогоднего Собора Кирилл, подвергшись болезни, отправился в Сандомир для излечения, спрятав все свое имущество, находившееся в острожском епископском доме, в его кладовых. Чрез несколько времени войский луцкий Ждан Боровицкий распустил слух о смерти Кирилла, а сам завладел епископским двором в Остроге, сорвал печати с кладовых, отбил замки у дверей и у сундуков и позабрал деньги, серебряные сосуды, оружие и богатые одежды. Все это освидетельствовано потом (в мае 1591 г.) по требованию Кирилла возным. Кирилл принес жалобу князю К. К. Острожскому, который был очень к нему расположен, но Боровицкий, не менее пользовавшийся благоволением князя, удостоверил его, что Кирилл вымышляет, и, кроме того, порассказал князю о весьма важных преступлениях Луцкого владыки. Князь пригласил Кирилла к себе, и здесь свидетели прямо в глаза ему перечислили эти его преступления. Кирилл на все отвечал только, что это басни и подготовлено его соперником, но с того времени уже лишился расположенности князя Острожского. Новый враг Кириллу явился в лице луцкого старосты Александра Семашки, который происходил от древнего русского православного рода, но недавно совратился в латинство. Этот Семашка в отсутствие Кирилла из Луцка поставил у ворот луцкого замка, в котором находились православная соборная церковь и архиерейский дом, своего привратника с гайдуками и приказал им брать по грошу и по два со всех православных, духовных и мирян, идущих в церковь, а иначе никого не пропускать. Когда 11 апреля возвратился епископ, то гайдуки пропустили в замковые ворота только его одного с мальчиком, а всех прочих слуг и всего имущества его не пропустили, от чего оно, находясь под дождем целую ночь, частию перепортилось, частию же было расхищено. В Страстную Субботу и Светлое Воскресение, 20 и 21 апреля, в соборной церкви вовсе не было богослужения, потому что некому было служить. Все духовенство Луцка в эти дни толпилось у ворот замка, но никто из духовных не был пропущен ни в церковь, ни к епископу. Сам епископ в оба дни сидел в заключении, не ел и не пил, иззяб от холода и отощал, потому что к нему не пропускали ни съестных припасов, ни слуг, а иных даже вытолкали из замка. Между тем Семашка, потешаясь над епископом, в оба дни приходил в его соборную церковь и в притворе ее заводил танцы и другие игры с музыкою, приказывал своим гайдукам стрелять из своей комнаты в золоченый крест и купол собора, потом и в церковные стены, и гайдуки отбили от креста две цепи, повредили купол и на стене церковной образ святого Иоанна Богослова, во имя которого был освящен собор. В следующем месяце, когда владыка Кирилл, желая поправить свою соборную церковь, нанял уже мастеровых и велел доставлять к собору строительные материалы, Семашка не пропустил в замок возов с деревом и забрал дерево себе. В начале июня он потребовал епископа к себе на суд, обвиняя его в том, будто он и его слуги 1 июня вошли в замок со множеством военного оружия вопреки закона, потом не выдали этого оружия присланным от старосты лицам и не заплатили штрафа. Кирилл оправдывался пред судом, представлял свидетелей, что ничего этого не было, но староста не хотел слушать оправданий, продолжал настаивать на уплате штрафа и не принял от епископа апелляции в трибунальский суд. Чрез несколько дней Семашка вновь потребовал епископа на суд, приняв жалобу на него от священника Соколовского, которого владыка за порочную жизнь лишил места. Напрасно уполномоченный Кирилла в его присутствии доказывал на суде, что это дело светскому суду не подлежит и представил на то королевскую грамоту. Семашка бросил грамоту на стол и велел дело продолжать, и когда уполномоченный владыки стал говорить о порочности священника, то староста заметил, что и поп немало знает про самого Луцкого владыку, затем через стол шепнул адвокату Соколовского: "Скажи: поп знает, что ко владыке приводили развратную женщину". Когда уполномоченный владыки начал протестовать, Семашка, называя его презренным псом русином, велел взять его своим гайдукам, которые и избили его в присутствии владыки. Все эти возмутительные действия Семашки против епископа Кирилла были тогда же засвидетельствованы возными. Тот же Семашка сделал нападение и на владение Львовского епископа Гедеона Балабана - Жидичинский монастырь. Во время происходившей при монастыре ярмарки сюда прибыл по приказанию Семашки луцкий подстароста с отрядом вооруженных людей, и 19 мая насильно вторгнулся в Жидичинский монастырь, и, поселившись в нем, рассылал по ярмарке своих слуг и гайдуков собирать от имени луцкого старосты и в его пользу мыто и все прочие доходы, какие до того времени собирались на монастырь, приблизительно на тысячу польских злотых. Земяне князя Альбрехта Николаевича Радивила, литовского маршалка, два раза нападали (5 октября и 11 ноября) на церковное имение Радиловичи, принадлежавшее Пинскому и Туровскому владыке Леонтию Пельчицкому, и каждый раз разгоняли из того села всех жителей, угоняли их скот и разграбляли все их имущество. А когда епископ принес на это жалобу и в назначенное время лично явился на суд в городецкий замок Радивила, то наместник князя без всякой причины не захотел производить суд в назначенный день, а отложил до следующего дня, так что епископ, высказав протест, отъехал ни с чем. Даже старец Онисифор, прежний митрополит, не перестававший и по оставлении кафедры держать Лаврашевский монастырь, видя постоянные нападения сторонних лиц на имения этого монастыря и не находя возможности оборонять их при своей дряхлости и слабости, принужден был совсем отказаться от управления монастырем и передать его на волю короля, который тотчас же и пожаловал (28 августа) Лаврашевский монастырь в пожизненное управление светскому лицу, Михаилу Брольницкому. Было бы, без сомнения, несправедливо считать все эти и подобные нападения на православных владык за прямые притеснения православной Церкви и объяснять только неприязнию нападавших к православию: такие нападения были тогда между своевольными панами очень обыкновенны, им подвергались не одни духовные, но и светские лица без различия вер, да и некоторые из православных владык, как мы видели, не раз сами нападали вооруженною силою на чужие имения и монастыри. Но в тех возмутительных действиях, какие позволял себе луцкий староста Семашка против Кирилла Терлецкого, нельзя не видеть более одной личной ненависти к нему: тут видна ненависть к Кириллу как именно к православному епископу, ненависть вообще к православному духовенству и мирянам, ненависть к православному богослужению, вере и Церкви, тут видно намерение раздражить Кирилла до последней степени и вывести из терпения. Невольно возникает мысль, не действовал ли луцкий староста по настроению от других, а не от себя только и не хотел ли этими вопиющими притеснениями вынудить Кирилла к измене православию для унии. Латинским бискупом в Луцке был тогда Бернард Мациевский, тот самый, который еще в 1588 г. при проезде патриарха Иеремии через Литву так ревностно хлопотал об унии вместе с Адамом Потеем и которого впоследствии сам папа признал одним из главнейших виновников совершившейся унии. Очень естественно, если этот ревнитель унии с своим тайным советником Потеем прежде всего устремил свою ревность на епископа Кирилла частик) уже потому, что он жил в том же городе Луцке, а еще более потому, что Кирилл как экзарх, как старейшина русских епископов мог потом действовать и на них. И вот когда, быть может, заметили, что Кирилл, несмотря на все собеседования с ним об унии, на все убеждения принять ее, все еще колебался и не решался изменить вере отцов, и признали необходимым употребить против него крайние принудительные меры и довести его до того, чтобы он поспешил к принятию унии как к последнему и единственному средству для спасения себя от бедствий.

Бросается в глаза и то обстоятельство, что все эти притеснения от Семашки обрушились на Кирилла как раз пред тем временем, когда ему надлежало ехать на Брестский Собор, т. е. в течение апреля, мая и первой половины июня. Можно судить, в каком состоянии души должен был явиться Кирилл к 24 июня в Брест. Если и на прошлогоднем Соборе православные владыки горько жаловались друг другу на неслыханные притеснения, претерпеваемые ими от разных чинов, то какая ж жалоба о том должна была раздаться на Соборе теперь из уст Луцкого епископа? Мы не знаем, что в действительности происходило на этом Соборе: известий о нем не сохранилось. Но сохранилась следующая грамота, писанная в Бресте 24 июня 1591 г. и подписанная четырьмя православными епископами: "Во имя Божие да будет. Мы, нижепоименованные епископы, объявляем, что, будучи обязаны заботиться не о своем только спасении, но и о христианских людях, о стаде Христовых овец, вверенных нам Богом, о мире и соединении их, желаем, по милости Божией, признавать нашим пастырем единого верховного пастыря и истинного наместника св. Петра на Римской кафедре, святейшего папу, и иметь его нашею главою, и ему подлежать и повиноваться, от чего ожидаем великого умножения хвалы Божией в св. Церкви, и не желаем более переносить того на нашей совести. Но, соглашаясь отдать нашу волю и мысль в послушание святейшему отцу и подчинить церкви Божии верховной власти святейшего папы Римского, мы выговариваем себе только то, чтобы святейший папа Римский оставил нам до скончания века неотмененными и ненарушимыми все церемонии и обряды, т. е. службу Божию и весь церковный порядок, какие издавна содержит наша св. Восточная Церковь, а его королевская милость, пан наш милостивый, обеспечил нам его грамотами наши вольности и утвердил артикулы, которые нами будут поданы. При таком обеспечении и утверждении грамотами от святейшего папы и его королевской милости мы соглашаемся и настоящим листом нашим обещаемся и обязуемся поддаться под верховную власть и благословение святейшего отца, папы Римского, для чего, исповедуя единому в Троице Богу нашу мысль и желание сердца нашего, мы и выдали настоящий лист за подписанием властных рук наших и приложением наших печатей старшему брату нашему его милости Кириллу Терлецкому, экзарху и епископу Луцкому и Острожскому". Под этою грамотою, составленною в самый первый день Брестского Собора (24 июня), подписались епископы: Луцкий Кирилл Терлецкий, Львовский Гедеон Балабан, Пинский Леонтий Пельчицкий и Холмский Дионисий Збируйский; почему же не подписались остальные владыки? Полоцкий архиепископ Афанасий Терлецкий, вероятно, совсем не был на Соборе по той же причине, по какой не был и на прошлогоднем Соборе, не являлся и к самому патриарху, т. е. по дряхлости и болезни; потому же мог не быть на Соборе и другой старец - епископ Владимирский Мелетий Хрептович, обыкновенно проживавший в Киево-Печерском монастыре и года через полтора скончавшийся, а в Перемышль только что еще был назначен новый епископ по смерти Арсения Брылинского, Михаил Копыстенский, грамотою короля от 20 июня. Что же касается до митрополита, то он мог намеренно уклониться от подписания грамоты, не имея еще наклонности к унии или считая преждевременным обнаруживать свою наклонность. А может быть, на Соборе произошли разногласия по этому вопросу, и разногласия до того сильные, что самый Собор был закрыт. По крайней мере, известно, что в Бресте вновь в октябре того же 1591 г. собирался Собор, на котором присутствовали все владыки, кроме Полоцкого и Перемышльского. На этом Соборе 26 октября священник города Гологорска Василий, став с очей на очи с епископом Гедеоном, оправдывался в тех преступлениях, за Которые последний анафематствовал его, и Собор признал все действия священника согласными с декретом Вселенского патриарха Иеремии и определением прошлогоднего Собора, освободил отца Василия от клятвы и благословил его священствовать, преподав вместе благословение и всему братству святого Димитрия гологорскому, чтобы оно продолжало существовать навсегда, сохраняя чин и весь порядок братства львовского. А на следующий день, 27 октября, Собор, рассуждая о братствах, определил считать только два братства ставропигиальными, не подлежащими епархиальной власти: львовское и виленское, священникам же их быть под благословением архиепископа и под обороною всего Собора и вновь подтвердил епископу Гедеону, чтобы он не препятствовал львовскому братству управлять принадлежащими ему церквами, школою, типографиею и гошпиталем.

Необходимо допустить, что владыки уполномочили митрополита, вероятно на том же Брестском Соборе, принести королю жалобу на вмешательство светских людей в церковные справы и суды и что митрополитом действительно была принесена такая жалоба. Ибо 2 генваря 1592 г. король издал окружную грамоту ко всем властям, чинам и владельцам великого княжества Литовского, в которой говорил: "Мы имеем ведомость от велебного и в Бозе достойного Михаила Рагозы, архиепископа, митрополита Киевского и Галицкого и всея Руси, что вы вступаетесь в справы духовные греческого закона, принадлежащие митрополиту и епископам, судите их попов, расторгаете браки, не допускаете надлежащего послушания митрополиту в делах духовных" - и затем вследствие просьбы митрополита приказывал, чтобы светские лица попов не судили, браков не расторгали и не вмешивались в духовные справы, а оставляли все это митрополиту и епископам. Но тогда как митрополит скоро и успешно исполнил возложенное на него епископами поручение, экзарх Кирилл Терлецкий, уполномоченный некоторыми из них начать дело об унии, почему-то медлил или не находил возможности довести о том до сведения короля, и только 18 мая 1592 г. появилась королевская грамота в ответ на заявление об унии этих четырех епископов. Король говорил в грамоте, что к нему обратились епископы греческого исповедания, Луцкий, Львовский, Пинский и Холмский, выражая желание быть под верховною властию единого святейшего пастыря, с сохранением только своих церемоний и порядков в церквах, и что он, король, видя такое спасительное намерение епископов, принимает их с радостию. Потом удостоверял своим господарским словом за себя и за всех своих преемников, что если названные епископы греческой веры и с ними духовенство по каким-либо причинам подвергнутся неблагословению и клятвам от патриархов и митрополитов, то все это не причинит ни малейшего вреда ни епископам, ни духовенству. Обещал также господарским словом, что он никогда не отнимет у них, какие бы ни были против них жалобы и обвинения, епископских кафедр и имений, которыми они владеют, и не отдаст другим, напротив, еще придаст им и каждому, кто также покажет склонность к унии, новые вольности и льготы, какими пользуются римские духовные. А под конец грамоты присовокупил, что дает ее в подтверждение своих обещаний именно Кириллу Терлецкому, владыке Луцкому, Гедеону Балабану, владыке Львовскому, Леонтию Пельчицкому, владыке Пинскому, и Дионисию Збируйскому, владыке Холмскому. Достойно замечания, что ровно через месяц после получения этой грамоты Кирилл Терлецкий, несмотря на то что возбудил восемь судебных дел против луцкого старосты Александра Семашки и дела эти не были еще окончены, явился (18 июня) вместе с противником своим в гродский владимирский суд, и здесь оба заявили, что при посредстве добрых приятелей они примирились и потому прекращают и уничтожают все возникшие между ними тяжбы.

Митрополит продолжал заботиться о львовском ставропигиальном братстве. В начале 1592 г. он в другой раз посетил свою Галицкую митрополию и город Львов, имея в виду "многое смущение" жителей края "от иноверных и своих нерадивых бесчинных пастырей" (намек на Гедеона Балабана). Находясь во Львове, первосвятитель издал (21 генваря) окружное послание, которым приглашал всех благочестивых христиан сотворить милостыню от избытков своих на нужды братства, так как оно разом должно было строить и свою каменную церковь, и все церковные свои дома - для гошпиталя, школы, друкарни и помещения духовенства.

Братство поддерживало непосредственные сношения и с Вселенским патриархом, и два послания к нему, писанные братством в настоящем году, содержат весьма любопытные сведения о тогдашнем состоянии не только самого братства, но отчасти и всей Западнорусской митрополии. В послании от 6 февраля братчики писали: "Непрестанными бедами томит нас Гедеон, епископ Львовский: людей разделил и на братство наше вооружил; заповедал всем под клятвою, священникам и мирянам, отвращаться от нас; монастырь святого Онуфрия, ставропигион наш ктиторский, под благословением митрополита находящийся, ограбил, игумена обесчестил. Ныне на Соборе мы показали грамоту Вашей святыни о том монастыре и о священнике нашем братском при церкви Успения Богородицы, которого архиепископ принял под свое благословение, а епископ проклинает, равно как и игумена в монастыре. Мы жаловались на епископа на Соборе, но, бесчинного ради Собора, суда о том не было, на будущий Собор отложили. Архиепископ и епископы утвердили, чтобы впредь священники братств львовского и виленского были под благословением архиепископским и под защитою всего Собора, но епископ по давнему своему противлению и ныне противится и между всякими чиновными людьми оклеветал нас, так что не можем сооружать ни церкви, ни школы, как бы следовало. Потому мы отпустили наших дидаскалов, Кирилла в Вильну, Лаврентия в Брест, а другие разошлись по иным местам, и только Стефан остается здесь". С другой стороны, братчики сообщали патриарху и радостные известия, что Федор Скумин (Тышкевич), воевода новгородский, и Богдан Сапега, воевода минский, со многими знатными чинами еще на Брестском Соборе заявили желание, чрез своих послов, вступить в львовское братство, а теперь вновь прислали своих послов и окончательно утвердили единство свое с братством, чтобы вместе заботиться об общей пользе и защищать братство от всякой напасти. Обращаясь к другим делам Церкви, братчики уведомляли патриарха: "Священники благоговейные разошлись из нашего города в иные страны ради гонения от епископа, а двоеженцы как везде так и в нашем городе, литургисают, попирая декреты твоего святительства. Епископы Холмский (Дионисий Збируйский) и Пинский (Леонтий Пельчицкий) живут с женами; еще и Перемышльский епископ (Михаил Копыстенский) с женою на епископство возведен, - видя это, двоеженцы смело литургисают. О многом другом мы написали Александрийскому патриарху (Мелетию) в ответ на его писание. Церковь сильно смущается; люди сановитые, впавшие в разные ереси и хотевшие возвратиться к своему правоверию, ныне отказываются от того, порицая церковное бесчиние, а все люди единогласно говорят: если не исправится в Церкви беззаконие, то вконец разойдемся, отступим под римское послушание и будем жить в безмятежном покое. Некоторые неправо возвестили твоему святительству, будто у нас есть люди, не почитающие святых икон: нет таких ни в братстве нашем, ни в целом городе. Но случилось, что когда наш архиепископ пришел сюда, в свою Галицкую митрополию, то в городе Рогатине увидел икону, на которой вместо лика Спасителя изображен был Бог Отец с сединами, такая же нашлась и в Галиче. Архиепископ велел вынести эти иконы из церкви и написать на них Спасово изображение. Но Гедеон, епископ Львовский, по отъезде архиепископа велел в Галиче икону невидимого Бога Отца поставить в церкви выше всех икон и подписать "Ветхий деньми", а священника той церкви низложил, церковь вновь освятил и, поучая народ, обвинял архиепископа в иконоборстве. Он же некий хлеб на Воскресение Христово, называемый пасхою, по старому еретичеству, приказывает освящать на соблазн Церкви; святят также пятницу в каждую седмицу и на другой день Рождества Христова приносят в церковь пироги к унижению Богородицы. Все это велит епископ держать по-старому и не соблазняться прещениями твоего святительства. И смутился народ, и уничижена твоя пастырская заповедь".

Другое свое послание (от 7 сентября) братчики писали в крайнем недоумении и скорби. Враг братства, епископ Гедеон, сумел каким-то образом добыть от патриарха и прислал братству грамоту, которою Иеремия как бы уничтожил все прежние свои грамоты и привилегии, данные братству, приказывал удалить митрополита как обидчика от заведования братскими монастырями и другими учреждениями и передавал братство в ведение Гедеона. Члены братства не могли понять, каким образом могло это случиться, - факт, действительно бросающий на патриарха невыгодную тень, - опровергали клеветы, взведенные на митрополита, и умоляли, чтобы Иеремия вновь признал во всей крепости свои прежние грамоты братству, а последнюю вменил в ничто, чтобы поручил братство опять попечению митрополита, а не отдавал епископу Гедеону и приказал исследовать все это дело на следующем Соборе в Бресте. Затем братчики продолжали: "Прежде всего да ведает твоя святыня, что у нас так называемые святители, а поистине сквернители, обещавшись иночествовать, живут невозбранно с женами; некоторые многобрачные святительствуют, другие прижили детей с блудницами. Если таковы святители, то каким же быть священникам? Когда митрополит обличал их на Соборе пред всеми и требовал, чтобы они перестали священствовать, они отвечали: "Пусть прежде святители перестанут святительствовать, послушают закона, тогда и мы послушаем". Горе миру от соблазнов! Епископы похитили себе архимандритства и игуменства, ввели в монастыри своих родственников и мирских урядников, истощили все церковные имения и испразднили иночество, так что в монастырях не обретается иноков и священноиноков, но по временам совершают службы мирские священники. Церковь наша православная оказывается исполненною всякого зловерия, и люди смущаются недоумением, не настоит ли время погибели. Многие утвердили совет предаться Римскому единоначальному архиерейству и пребывать под папою Римским, совершая в церкви невозбранно все свое по закону греческой веры. А папа Римский прислал своего иерея и велел во всех здешних костелах совершать службу на квасном хлебе и таким общением соединяться с церквами нашими. Виленский иезуит Петр Скарга напечатал книгу О вере своей и о греческом заблуждении и вручил королю, и власть мирская потрясла все наши города и готовятся совершить по своему хотению. Народ же рассуждает, что вера Христова может правоверно исповедоваться и под римскою властию, как было изначала, потому что в многоначалии нашем безначалие обретается, отеческие законы попраны и ложь лицемерствующих православием учителей покрыла Церковь... Молим твое святительство, не прими всего этого за клевету от нас, но внемли рассудительно и возвести всему честному Собору... А мы, имеющие во граде Львове столько труда с нынешним епископом Балабаном, как прежде имели с его отцом, епископом Львовским, стараемся не о себе, а о своей церкви: у нас есть спокойные жилища в окрестных городах. Попы епископа уже два раза изменяли, отдавая папскому уряду церковные ключи... Если еще в третий раз совершат такую же измену, то, конечно, мы уже не обороним своей церкви, ибо прежде не было в нашем городе иезуитов, которые пооседали много русских церквей, а ныне они живут в нашем городе и, не имея у себя церкви, постоянно выжидают случая, как бы от нас ее похитить". Из этого свидетельства открывается, что в 1592 г. дело об унии принимало уже значительные размеры. Кроме четырех епископов, объявивших королю свою готовность подчиниться папе - о чем, как видно, львовское братство еще не знало, - многие и из православных мирян ввиду крайних беспорядков в своей Церкви гласно выражали точно такое же намерение; папа открыто принимал во Львове свои меры к сближению с православными и к привлечению их; мирская власть готовилась действовать по-своему, и в среде львовского духовенства находились уже лица, изменявшие православию.

Окружное послание, которым в начале года приглашал митрополит Рагоза всех православных делать пожертвования львовскому братству на сооружение церкви и церковных домов, верно, мало принесло пользы. И потому 15 июня братство решилось обратиться с тою же целию к московскому царю Феодору Ивановичу и для большего успеха вместе с собственною челобитною к царю отправило еще три послания Терновского митрополита Дионисия, возвращавшегося тогда из Москвы чрез Львов: одно к самому Феодору Ивановичу, другое к царице Ирине, третье к боярину Борису Годунову - и приложило собственное же послание к думному дьяку Андрею Щелкалову. Во всех этих грамотах выражались нужды братства и просьбы о милостыне на сооружение начатых им построек. Благочестивый царь пожаловал: пять сороков соболей и пять сороков куниц на постройку церкви, пятьдесят венгерских червонцев на позолоту царских врат, двадцать рублей на священников и диаконов и десять рублей на госпиталь. Вскоре за тем братство получило пособие на постройку своей церкви и от молдавского господаря Аарона, к которому обращалось с такою же просьбою. А Цареградский патриарх Иеремия прислал братству грамоту, которою признавал новостроящуюся Успенскую церковь его своею ставропигиею и, следовательно, независимою от местного епископа, подобно тому как прежде признал своею ставропигиею и Онуфриевский монастырь братства. Но едва ли не всего важнее для братства была милость короля Сигизмунда III. Доселе оно существовало только по грамотам патриархов и постановлениям Соборов, а еще не было утверждено королем. Теперь, 15 октября, по ходатайству киевского воеводы Константина Острожского и новогрудского воеводы Федора Скумина Тышкевича король пожаловал братству разом две грамоты: одною утвердил за ним все привилегии, данные ему духовными властями, и в частности право содержать школу и типографию; другою же утвердил за братством Онуфриевский монастырь. К сожалению, королевская милость братству возбудила злобу его недоброжелателей. По приказанию ректора латинской школы во Львове Криштофа ученики его толпами нападали на учеников братской школы, собиравших себе по городу милостыню, отнимали у них собранную милостыню, а самих подвергали тяжким побоям; иных же увлекали в свою школу и бесчеловечно секли или заключали в железные оковы и продерживали целые ночи, чего при прежних ректорах никогда не бывало. Братство принуждено было два раза приносить на это через своих уполномоченных и ректора своей школы Стефана жалобы в львовский замковый суд. А епископ Гедеон, недовольный тем, что и король утвердил за братством Онуфриевский монастырь, упросил короля назначить комиссию под председательством Луцкого епископа Кирилла Терлецкого из двух духовных и двух светских лиц латинской веры для исследования и решения вопроса: чьей власти должны подлежать Онуфриевский монастырь и городская Успенская церковь братства, власти ли митрополита, которому они поручены патриархом, или власти Львовского владыки.

До какой степени львовское братство имело уже значение между православными, по крайней мере в Галиции, можно заключать из письма к нему Перемышльского епископа Михаила Копыстенского (22 декабря 1592 г.). Про этого епископа, равно как про митрополита, злые люди распространили какие-то "дивные, и неподобные, и неслушные речи". Митрополит известил его об этом и советовал, чтобы он написал по поводу тех речей львовскому братству. Копыстенский для подробнейшего объяснения дела послал в Львов к братчикам своего любимого слугу, пана Александра Попеля, и просил верить ему во всем. А сам написал только, что чувствует себя во всех справах, как шляхетных, так и духовных, "годным" и готов показать это пред всеми, что желал бы и сам поехать в Львов для личных объяснений с братиями, но боится какого-то страшного своего врага, похваляющегося убить его на дороге, и что этот враг и другие его помощники всячески стараются отнять у него, Михаила, епископию и предоставить такому, который бы все церковные стяжания отдавал в их руки. В чем состояли неподобные речи про митрополита и Перемышльского епископа, против которых оправдывался последний, из письма его не видно. Но не были ли это слова самого львовского братства, которые поместили они в своем послании (от 6 февраля) к Вселенскому патриарху, что "Перемышльский епископ с женою на епископство возведен"? Во всяком случае мысль, будто это была молва о преклонности Михаила Копыстенского к унии и будто он в своем письме к львовскому братству опровергал эту именно молву, есть совершенно произвольная догадка.

Виленское Свято-Троицкое братство "размножилось": в число членов его вступили Федор Скумин, воевода новогрудский, и Богдан Сапега, воевода минский, со многими другими знатными лицами, как извещало патриарха от 6 февраля львовское братство. Средства виленского братства также увеличивались. Богдан Сапега еще в 1588 г., будучи каштеляном смоленским, подарил братству каменный дом и двор в Вильне, находившийся на Большой замковой улице пред Рыбным рынком и приносивший немалые доходы. В 1591 г. братство купило каменный дом у пана Яна Николая Нарушевича, а в следующем году получило в дар дом от одного из членов своих, кравца Яцка Кондратовича: оба дома стояли рядом, вблизи Троицкого монастыря, на противоположной стороне улицы у Острой брамы. Здесь-то поместило братство свою школу и ее учителей, во главе которых находился Кирилл, прибывший из Львова. А король Сигизмунд III освободил в 1592 г. своею грамотою братские домы от всякого постоя и других городских повинностей. Одно только важное неудобство испытывало братство: оно имело у себя свой церковный причт, но не имело своей церкви, а Троицкий монастырь, при котором оно существовало, братству не принадлежал. Еще в 1584 г., как мы видели, Стефан Баторий предоставил право на этот монастырь виленским бурмистрам, радцам и лавникам греческой веры, которые составляли особое братство, панское, или бурмистровское, или городское, но предоставил с тем, чтобы они вступили в управление монастырем только по смерти митрополита Онисифора. Когда Онисифор оставил митрополию, король Сигизмунд III приказал было (6 августа 1589 г.) немедленно передать монастырь виленским бурмистрам, радцам и лавникам, но приказ не был исполнен, вероятно, потому, что Онисифор заявил о своем праве владеть монастырем до своего живота. В следующем году, однако ж, Онисифор сам добровольно уступил монастырь названным городским властям и выдал им на то свой лист, который тогда же и вписан был в гродские книги. А в 1592 г. лист этот был представлен королю, который по просьбе виленских бурмистров и радцев и утвердил за ними навсегда Троицкий монастырь, чтобы они имели его, как и прочие виленские церкви, в своем "дозоре и подаванье" и употребляли монастырские доходы точно так, как указано было еще в грамоте короля Стефана Батория, данной им на Троицкий монастырь. Вследствие этого церковный причт Свято-Троицкого братства не иначе мог отправлять службы в церкви Троицкого монастыря, как с дозволения бурмистров, радцев и лавников, и хотя они по ходатайству братства дали это позволение, но всегда с неудовольствием смотрели на то, что братское духовенство не признавало над собою их власти, а действовало по распоряжениям своего братства. И вот в октябре 1592 г. бурмистры, радцы и лавники донесли виленскому наместнику митрополита протопопу Ивану Парфеновичу, что вызванные откуда-то Троицким братством священники Симеон и Феодосий с диаконом Герасимом вводят новые церемонии при совершении крещения и венчания. Наместник потребовал у священников отчета; они не захотели ему отвечать, а сказали только: "Мы священники братские и тебе не подчинены, но имеем своих старших - панов братчиков и их одних обязаны слушать, на это у братства есть лист, данный самим митрополитом". Тогда бурмистры решили отложить дело до приезда митрополита в Вильну и просили только отца протопопа записать о том в его урядовые книги. Ввиду таких неудобств и притеснений со стороны бурмистров Свято-Троицкое братство еще в начале октября 1592 г. испросило себе у короля новую грамоту, которою он, подтверждая все прежние права, пожалованные им братству (21 июля 1589 г.) утвердил за ним и оба новые дома и грунты, им приобретенные, и дозволил братчикам "церковь набоженства своего на тых помененных грунтах домов их братских, яковую мети похочут, муром и деревом збудовати и всяких обиходов набоженства их, водлуг звычая христианскаго, свободно и добровольно уживати". Кроме Троицкого братства в Вильне продолжали существовать и другие, прежде основанные, братства, например бурмистровское городское, на которое в настоящем году сестра митрополита Михаила Рагозы Марина Гостомская завещала сто коп литовских грошей. А в других городах возникали новые братства: в Минске образовалось и утверждено грамотою короля (11 сентября 1592 г.) при соборной церкви братство по образцу львовского, виленского Троицкого и брестского, с школою и госпиталем; в Кричеве и Оршеве утверждены (октября 11-го и 15-го) братства в прежнем роде, так называемые "медовые", без училищ. В Перемышле желали основать братство по чину львовского, вместе с училищем, о чем и писали львовскому братству как сам епископ Михаил Копыстенский (от 1 июля и 30 августа 1592 г.), так и граждане (от 19 августа). И училище действительно учредили при помощи присланного из Львова дидаскала отца Александра, но учредили ли также и братство и получили ли на то грамоту от короля, неизвестно.

В высшей церковной иерархии в течение 1592 г. произошла только одна перемена. Скончался Полоцкий архиепископ Афанасий Терлецкий, и король грамотою от 16 февраля пожаловал Полоцкое владычество Богушу Селицкому, с молодых лет постоянно служившему ротмистром в украинских королевских замках, и предоставил ему те же владения, какие держал его предместник, за исключением Мстиславского Онуфриевского монастыря и имения Паныни, отданного королем князю Богдану Озерецкому. Но этот Богуш, в монашестве Нафанаил, был уже человек старый и болезненный, никакого участия в делах об унии не принимал, не ездил даже, подобно своему предместнику, на происходившие тогда Соборы, хотя оставался на кафедре до половины 1595 г. И нельзя не сознаться, что при назначении Богуша Селецкого на архиепископию король водился только желанием наградить его за прежнюю его службу, а вовсе не имел в виду дать в нем поборника унии.

Гораздо важнее была другая перемена в высшей церковной иерархии, случившаяся в начале следующего (1593) года. В 13-й день генваря скончался в одном из имений Киево-Печерской лавры. Городке, киево-печерский архимандрит и епископ Владимирский и Брестский Мелетий Хрептович-Богуринский. Оставшееся после него имение подверглось, как обыкновенно бывало тогда, немалому расхищению от разных лиц, в том числе и от Луцкого владыки Кирилла Терлецкого, который, прибыв лично в Городок, присвоил себе богатую мантию покойного и дорогой клобук и забрал многие бумаги, предав другие огню. Преемником Мелетия на Владимирской кафедре суждено было сделаться человеку, который явился потом одним из самых главных деятелей при введении унии. Адам Потей родился в 1541 г. от православных родителей. Отец его Лев был подскарбием и писарем при короле Сигизмунде I. Образование свое Адам получил в кальвинской школе князя Радзивилла, известного покровителя протестантов, и после в Краковской академии. По окончании воспитания долго служил у того же князя Радзивилла и в это время сделался протестантом, изменив вере отцов. От Радзивилла перешел на королевскую службу и был сначала писарем у короля, потом судьею в Бресте, наконец брестским каштеляном, удостоившись вместе звания сенатора. Был женат на дочери острожецкого князя Феодора Анне, от которой имел несколько детей. В протестантстве оставался довольно продолжительное время; но, как сам говорит, без малого за двадцать лет до своего поступления в духовное звание, следовательно, около 1574 г. снова принял православие, которое всегда содержали его предки. Первые мысли об унии с Римом посеял в Адаме Потее, если верить его биографу, папский нунций кардинал Коммендоний, и в 1588 г., как мы видели, Потей, будучи брестским судьею, уже обнаруживал сильную склонность к принятию унии. Трудно предположить, чтобы он не обнаруживал этой своей склонности и в последующее время среди самих владык и других знатных лиц, собиравшихся в Бресте на Соборы. И неудивительно, если желавшие унии с Римом, как только сделалась свободною Брестская и Владимирская кафедра, поспешили предложить ее Потею и Потей, теперь уже вдовый, охотно принял ее, надеясь в новом сане успешнее повести дело, которому столько сочувствовал. Сам владыка Луцкий Кирилл Терлецкий постриг Адама в монашество, дав ему новое имя Ипатия, и это совершалось торжественно в главном городе епархии - Владимире, в присутствии воеводы киевского и старосты владимирского князя К. К. Острожского, который более всех содействовал возведению Потея в сан епископа Владимирского. В марте, четвертого числа, Сигизмунд III извещал князя Острожского, что дал владычество Владимирское брестскому каштеляну Адаму Потею за его заслуги пред королем и Речью Посполитою, и приказывал сделать распоряжение о передаче Потею всех имений Владимирской кафедры, а двадцатого числа король послал грамоту митрополиту, чтобы он посвятил брестского каштеляна, человека фамилии старожитной, способного, искусного в греческом законе и благочестивого, в сан епископа Владимирского. В лице нового владыки Владимирского уния приобрела себе такого поборника, какого прежде не находила между русскими владыками. Он имел пред ними три важные преимущества. Превосходил их своею знатностию: был сенатором и находился в связях с самыми высшими государственными сановниками. Превосходил своим образованием: хорошо понимал и православие и латинство, владел даром слова и искусством излагать свои мысли, знал язык латинский. Превосходил своею привязанностию к унии, тогда как Кирилл Терлецкий и другие владыки решались принять унию по своекорыстию, искали в ней только собственных выгод, как засвидетельствовала уже первая грамота к ним короля, Потей действовал по убеждению, по крайней мере вначале, и показал свою пламенную ревность об унии еще в то время, когда был светским лицом и не мог ожидать себе от нее личных выгод, хотя впоследствии, в сане епископа и он увлекся тем же своекорыстием. Все эти преимущества, естественно, ставили Потея на одно из первых мест в круге лиц, желавших единения с Римскою Церковию.

К числу таких лиц принадлежал на ту пору и князь К. К. Острожский, хотя он понимал унию несколько иначе, чем другие. Едва прошло около трех месяцев с посвящения Потея во епископа, как Острожский написал к нему послание (от 21 июня). Князь говорил (представим вкоротке сущность этого замечательного послания): "С давнего времени, видя крайний упадок и оскудение матери нашей, святой Восточной Церкви, "всех Церквей начальнейшей", я размышлял и заботился о том, каким бы способом возвратить ее в прежнее, благоустроенное состояние. Сетуя о падении ее и о поругании, какому подвергается она от еретиков и от самих отторгнувшихся от нее римлян, бывших некогда нашими братьями, я осмелился чрез своих старших духовных советоваться о некоторых нужных речах Св. Писания с папским легатом Антонием Поссевином, когда он был здесь, но ничего не вышло. Ныне, все занятый тою же мыслию и заботою о Церкви Божией и отправляясь для поправления моего здоровья в края, соседние с местопребыванием папы, я мог бы кое-что сделать, если бы на то была воля Божия и дозволение наших архипастырей. Если бы все вы одинаково на предстоящем вашем духовном Соборе порадели и порассудили, каким бы образом положить начало к примирению Церквей, тогда я, находясь в тех краях, употребил бы, с Божиею помощию и за началом и благословением вашим, все мои усилия, чтобы повести и наклонить дело к вожделенному соединению. Да хорошо было бы, мне кажется, если бы ты, милостивый отче, сам, своею особою, переговорив с митрополитом и епископами, поехал к московскому великому князю, порассказал там, какое гонение, поругание и уничижение терпит здешний народ русский в церковных порядках и церемониях, и попросил бы великого князя и тамошних духовных, чтобы они вместе с нами позаботились, как бы прекратить такое разделение Церквей и уничижение русского народа. Усердно прошу тебя, как многомилостивого господина и приятеля, а особенно как теплого ревнителя веры Христовой, принять в этом искреннее участие и со всею силою и властию постараться на предстоящем Соборе вместе с прочими владыками, чтобы положить начало если не к соединению Церквей (что всего было бы желательнее), то по крайней мере к улучшению положения православных. Все вы знаете, что люди нашей религии сделались до того равнодушными, ленивыми и невнимательными, что не только не заступаются за Церковь Божию и за веру свою старожитную, но многие сами насмехаются над нею и убегают в разные секты. А все это умножилось преимущественно оттого, что у нас не стало учителей, не стало проповеди слова Божия, не стало науки. Пришло на нас наконец то, что у нас не остается ничего, чем бы мы могли утешиться в нашем законе. Следует нам сказать словами пророка: Кто даст главе нашей воду и очам нашим источник слез, чтобы мы могли оплакивать день и ночь упадок и обнищание нашей веры и закона? Все опроверглось и упало, со всех сторон скорбь, сетование и беда, и, если еще не будем заботиться, Бог весть, что с нами будет. Я с своей стороны в другой и третий раз прошу: Бога ради, и по вашей пастырской обязанности, и из страха мести Божией постарайтесь постановить что-либо доброе и положить какой-либо добрый начаток". К этому письму князь приложил и собственноручную записку о тех условиях, какие считал необходимыми при заключении унии. Он желал: "

  1. чтобы прежде всего нам, т. е. православным, всецело оставаться при всех своих обрядах, какие содержит Восточная Церковь; 

  2. чтобы паны римляне церквей наших и их имений на свои костелы не отбирали; 

  3. чтобы по заключении унии они не принимали тех из наших, которые захотели бы перейти в католичество, а особенно не принуждали к тому при заключении браков, как обыкновенно делают; 

  4. чтобы духовные наши были в таком же почете, как их, а особенно чтобы наш митрополит и владыки имели место в раде и на сеймах, хотя и не все; 

  5. нужно переслаться с патриархами, чтобы и они склонились к унии и мы единым сердцем и едиными устами хвалили Господа Бога; 

  6. нужно послать к московскому и к волохам, чтобы и они вместе с нами согласились на унию: всего лучше, по моему мнению, в Москву послать отца епископа Владимирского, а к волохам - Львовского;

  7.  нужны также исправления некоторых вещей в церквах наших, особенно касательно людских вымыслов; 

  8. весьма нужно позаботиться о школах и свободных науках, особенно для образования духовенства, чтобы мы могли иметь ученых пресвитеров и хороших проповедников, ибо оттого, что нет наук, в нашем духовенстве великая грубость умножалась". 

Таким образом, побуждением к унии для князя К. К. Острожского была единственно его любовь к своей Церкви и к своему народу, та любовь, которая не могла без горести видеть их крайне тяжкого положения в Литве и надеялась найти в унии последнее средство к улучшению этого положения. А главнейшим условием для желаемой унии князь считал, чтобы она была заключена с Римом с согласия духовных представителей всей православной Церкви, а не одних литовских иерархов.

Ни письма князя Острожского, ни его записки об унии, писанных дня за три до Брестского Собора, Потей никому на Соборе не показал. Как человек сведущий в церковных делах, он понял, что в таком обширном объеме уния неосуществима, что ни на Востоке, ни тем более в Москве никогда не согласятся признать папу главою Церкви. Потому отвечал двум посланцам князя, принесшим его письмо: "Дал бы Бог, чтобы когда-нибудь исполнилось то, чего желает его княжеская милость, но на нашем веку того не случится, и если князь не написал об этом митрополиту, то я не смею и слова молвить о таких вещах, ибо митрополит не расположен к римлянам". А ехать в Москву Потей решительно отказался, ссылаясь на то, что там его могут подвергнуть истязаниям и казни. Не такой унии желали в Литве, особенно правительство: здесь имели в виду собственно унию местную; старались привлечь в унию только тот русский и вообще православный народ, который жил в литовско-польских владениях, чтобы совершенно оторвать его от Москвы, к которой влекло его единоверие, и сблизить, сроднить с Польшею, от которой отталкивало его латинство, и потом мало-помалу всецело его окатоличить и ополячить. На такую-то местную унию и изъявляли уже свое согласие некоторые литовско-русские владыки, как мы видели из ответной грамоты к ним короля. Предложение об унии в смысле князя Острожского, если бы оно и объявлено было епископом Потеем на Брестском Соборе, едва ли бы встретило сочувствие со стороны и прочих отцов Собора.

Чем же занимались на этом Соборе? Из всех деяний Собора 1593 г. нам известно только одно решение его о Львовском епископе Гедеоне, который не переставал вести борьбу с братством или, точнее, с самим митрополитом. Мы уже упомянули, что Гедеон упросил короля назначить комиссию для решения вопроса, кому должна принадлежать власть над церквами львовского братства. Эта комиссия, состоявшая из четырех латинян под председательством православного епископа открыла свои действия 6 февраля и единогласно решила, что обе братские церкви со всем имуществом и самое братство должны подлежать власти епископа Гедеона, а не митрополита, хотя председатель почему-то решения не подписал. Братство подало апелляцию королю. А митрополит, крайне огорченный такими происками своего викария, послал (15 февраля) Гедеону не только от себя, но и полученное от патриарха запрещение править епархиею за то, что он, епископ, упорно отвергает все бывшие постановления патриарха и Соборов относительно львовского братства и вопреки церковных правил перенес это дело на светский королевский суд. Гедеон, однако ж, не хотел повиноваться. Тогда митрополит отправил к нему позыв явиться на соборный суд в Бресте. Гедеон не явился, и Собор судил его заочно и 27 июня осудил на отлучение. Решение Собора вручено было Гедеону возным при двух свидетелях из шляхты, но не произвело на владыку никакого действия. Такая непокорность, самонадеянность и своеволие Гедеона остались бы для нас необъяснимыми, если бы мы не знали торжественного обещания, данного ему и трем другим епископам, изъявившим желание принять унию, королем Сигизмундом III, что никакие клятвы и запрещения со стороны патриарха или митрополита не причинят им ни малейшего вреда.

Наступил 1594 год, и митрополит, получая известия, что Гедеон не перестает архиерействовать, послал к нему (16 генваря) еще позыв явиться лично на суд Собора, имеющего открыться в Бресте 24 июня. Но Гедеон не явился и теперь, а отправил в Брест только своего уполномоченного, который заявил на Соборе в самый день его открытия, что Собор незаконен, так как на нем с митрополитом всего два епископа, Владимирский и Луцкий, и созван он в отсутствие и без ведома короля, находившегося тогда в Швеции, и что такой Собор не вправе производить суд над епископом. Несмотря, однако ж, на протест, Собор осудил Гедеона заочно, и вследствие соборного решения 10 июля митрополит, седши сам в брестской соборной церкви на амвоне, при собрании великого множества народа всех сословий приказал архидиакону возгласить, что Львовский епископ Гедеон "отлучается от всех справ святительских до того часу, аж ся церкви Божой справит". Когда же вскоре за тем поступили новые жалобы на Гедеона, что он насильно завладел Уневским монастырем и жестоко обходится с монахами, вовсе не помышляя о каком-либо исправлении, то митрополит созвал Собор у себя в Новогрудке и в 26-й день сентября по определению Собора, на основании прежних решений патриарших и соборных низложил Гедеона "с стану епископского и от всего сана святительскаго". А на следующий день написал к канцлеру Польши Яну Замойскому послание, в котором, довольно подробно изложив весь ход дела, как Гедеон притеснял львовское братство и посягал на права своего архипастыря-митрополита, как два раза подвергался за это осуждению и запрещению от патриарха, два раза подвергался тому же от Соборов, как, несмотря на троекратные позвы, не хотел явиться на суд духовный и как, наконец, действительно низложен, митрополит просил канцлера предупредить короля, чтобы он, если Гедеон обратится к нему с жалобою, отнюдь не отменял соборного решения, помня свою присягу, данную при коронации, не нарушать прав духовенства, как римского, так и греческого. Совершенно произвольна догадка, будто митрополит преследовал Гедеона за его склонность к унии, которой сам не сочувствовал, и отстаивал братство, как противившееся унии. Митрополит отстаивал не столько братство, сколько самого себя, свою власть, свои права, на которые посягал его своевольный викарий; митрополит преследовал силою церковных законов епископа, который не хотел подчиняться не только своему архипастырю, но и Соборам и самому патриарху. Об унии тут не было и помину.

Собор 1594 г., открывшийся в Бресте с 24 июня, действительно не мог иметь законной силы, потому что король Сигизмунд III находился тогда в Швеции, а сеймовою конституциею предшествовавшего года запрещены были всякие съезды, сеймы или Соборы в отсутствие короля. На эту конституцию в самом начале Собора указал епископ Луцкий Кирилл Терлецкий, и в то же время митрополит получил письменное напоминание о ней от примаса королевства Гнезненского архиепископа. Потому собравшиеся на Собор решили, что так как они съехались к урочному дню на Собор в надежде возвращения в этому времени короля, а король доселе не возвратился, да и не все епископы приехали, то Собор, имея в виду означенную конституцию, не будет заниматься никакими делами, кроме дел судных, которых конституция та не запретила (разумелся суд над епископом Гедеоном). Снисходя, однако ж, на просьбы послов виленского Свято-Троицкого братства, прибывших с инструкциею, подписанною панами сенаторами и другими знатными членами братства, и желая облегчить работу будущего Собора, настоящий Собор решился рассмотреть эти просьбы и сделать по ним свое постановление в виде проекта, который имел быть утвержден на Соборе последующего года. В проекте было определено: 

  1. оставляем в силе лишь те церковные братства, которые имеют благословение от святейших патриархов и одобрены митрополитом и всеми епископами, и желаем не только не препятствовать, но и всячески содействовать их процветанию, а все иные церковные братства, противные этим, хотя бы получили начало от какого-либо епископа, знать не хочем и возбраняем; 

  2. священники братских церквей должны во всех епархиях находиться под властию местных архиереев, кроме братской Успенской церкви в Львове и львовского Онуфриевского монастыря, состоящих под благословением митрополита; 

  3. так как священники Троицкого братства в Вильне терпят препятствия в отправлении церковных служб от священников бурмистровских, то благословляем братству построить свою церковь на братской земле, по данной ему королем грамоте, а пока церковь построится, священники братские пусть служат в Троицком монастыре, впрочем, и после построения церкви Сретенский придел в Троицком монастыре по благословению патриарха и грамоте короля должен навсегда оставаться за братством для отправления церковных служб; 

  4. оставляем две главнейшие школы, одну в Вильне, другую во Львове, при церковных братствах под верховною властию митрополита, а все иные, малые, школы, основанные в подрыв этим братским школам, не должны существовать; только для помочи священникам дозволяется при каждой церкви иметь и обучать двух-трех детей; 

  5. утверждаем типографии согласно с определением Собора 1591 г., но с условием, чтобы в епархии митрополита ничего не печаталось и не издавалось без его воли, равно как и во Львове, а в епархиях епископов - без воли епископов; 

  6. признаем справедливою мысль, чтобы митрополит и епископы посылали своих уполномоченных на сеймики для участия в избрании кандидатов на архиерейские вакансии, и будем стараться, чтобы на то последовало разрешение короля. Под этою соборною грамотою из архиереев подписались только митрополит и Ипатий Потей, а Кирилл Терлецкий не подписался, хотя и он поименован в начале грамоты, и неизвестно, было ли впоследствии утверждено изложенное в ней постановление.

Из этой же соборной грамоты узнаем, что число церковных братств тогда очень увеличилось. На Соборе, по свидетельству ее, вместе с духовенством присутствовали послы от братств не только нам уже известных, виленского, львовского, брестского, но и бывших доселе неизвестными: красноставского, гольшанского, Городецкого, галицкого, бельского и "многих" других. Самое младшее из них было братство бельское, которое хотя уже образовалось, но получило благословение от своего епископа только после Собора. В своей благословенной грамоте от 29 июня Ипатий Потей дозволял этому братству принять чин и порядок братств львовского и виленского, отдавал братству бельскую соборную церковь святого Богоявления со всем имуществом, разрешал построить при церкви школу, больницу, гошпиталь, избирать для своей церкви священников и для школы учителей, предоставлял братству внутреннее самоуправление и грозил проклятием всякому, кто сделался бы соблазнителем и разорителем братства. Сохранился "реестр" лиц, вписавшихся в виленское Троицкое братство, на 1594 г., и здесь на первом месте стоит имя самого митрополита Михаила Рагозы, потом следуют имена: Федора Скумина - воеводы новогродского, Филона Кмиты Чернобыльского - воеводы смоленского и других вельможных панов и паней - Сапег, Сангушковной, Мстиславских, Соколинских, Полубенских, Масальских, Огинских и множество других лиц обоего пола разных сословий. Общее число братчиков простиралось до 368 Материальные средства этого братства также умножались. От князя Александра Полубенского оно получило в дар (1593) фольварк Судерви в Виленскем повете на содержание братских священников и школы, а у виленского купца Павла Михайловича Снипки купило (1594) за триста коп грошей дом по соседству с двумя другими, которыми оно уже владело на большой улице близ Острой брамы. Часть денег, следующих за дом, Снипка уступил своим завещанием братству, с тем чтобы оно ежегодно отпускало по три копы грошей на Троицкий гошпиталь и по две копы на росский. Но священники братства действительно терпели стеснения от виленских бурмистров и радцев, владевших Троицким монастырем. Узнав однажды, что эти священники отслужили вечерню у большого Троицкого алтаря с дозволения митрополита, бурмистры и радцы явились (24 января 1594 г.) к самому митрополиту и объявили, что он поступил вопреки их права, данного им королями на все виленские церкви и на Троицкий монастырь, а затем просили, чтобы впредь без их ведома владыка так не распоряжался, - и митрополит счел за лучшее уступить.

II

рошло три года, как четыре православных епископа в Литве решились принять унию на известных условиях и заявить о том своему королю, и около двух лет, как король дал епископам торжественное обещание выполнить предложенные ими условия, насколько будет зависеть от него, и с тех пор дело как будто остановилось, и мы не видим никаких следов его. Знаем только, что в 1592 г. многие и из мирян в Галиции при виде плачевного состояния своей Церкви желали согласиться на унию, и папа принимал там некоторые меры для привлечения русских; знаем еще, что в 1593 г. на Владимирскую кафедру возведен был известный ревнитель унии Потей и сам князь Острожский писал к нему послание об унии, - и больше ничего. А между тем дело, начатое четырьмя епископами и королем, отнюдь не прекращалось: оно велось тайно и, хотя медленно, подвигалось вперед при участии, с одной стороны, епископов Кирилла Терлецкого и Ипатия Потея, а с другой - короля и его сенаторов, как духовных, т. е. латинских прелатов, так и светских. В 21-й день мая 1594 г. в гродский владимирский уряд явился со своими крылошаяами владыка Луцкий Кирилл и просил внести в актовые книги лист, начинавшийся следующими словами: "Я, Кирилл Терлецкий, милостию Божиею экзарх, епископ Луцкий и Острожский, и мы, капитула, или крылошане, луцкой соборной церкви св. Иоанна Богослова, объявляем всем и каждому, что, по воле и промышлению Бога, в Троице славимого, и при усердном старании и содействии его королевской милости, пана нашего милостивого Сигизмунда III, и панов рад, духовных и светских, наступило давно желанное примирение и соединение, восстановилась братская любовь между двумя столько времени разрозненными по вере Церквами, Восточною и Западною, с признанием святейшего папы Римского верховным пастырем и наместником апостольским. А чтобы точнее утвердить это соединение и засвидетельствовать покорность святейшему отцу папе, его королевская милость определил послать в Рим двух особ, в Бозе велебного отца Ипатия Потея, прототрона, епископа Владимирского и Брестского, и меня, епископа Луцкого, и на разные дорожные потребности позволил мне своею грамотою заложить одно из церковных имений". Далее говорилось в листе, что Кирилл действительно заложил церковное имение Водирари на сорок лет гродскому владимирскому писарю Станиславу Кандыбе, заняв у него 2000 польских злотых. Вот до чего уже доведено было дело об унии! И однако ж, в нем недоставало еще самого главного и самого существенного. Король с своими сенаторами дал согласие на соединение Русской Церкви, находившейся в его владениях, с Римскою, но необходимо еще было согласие самих иерархов Западнорусской Церкви и во главе их митрополита: от их только лица и можно было вести речь об унии с Римским первосвященником. Король назначил послать в Рим двух депутатов из среды русских же святителей, но необходимо было, чтобы этим депутатам дали от себя уполномоченность все остальные их собратия. Верно, надеялись легко и скоро получить их согласие, почему король и разрешил Кириллу Терлецкому заложить церковное имение для путевых издержек. А между тем потребовалось более года и стоило многих хлопот и усилий, чтобы добиться от русских владык того, чего от них желали. Более всех, разумеется, пришлось хлопотать Ипатию Потею и Кириллу Терлецкому, уже назначенным депутатами к папе. Что делали они для этой цели с 21 мая, когда огласилось их назначение, по декабрь 1594 г., с точностию неизвестно. Может быть, они объезжали, как и говорится у некоторых польских историков, литовские и польские города, собирали на съезды православное духовенство и шляхту и убеждали их изъявлять согласие на унию. Достоверно только, что в начале декабря Потей и Терлецкий составили от лица всех русских иерархов следующий декрет, или приговор: "Мы, нижеподписавшиеся, глубоко чувствуем лежащую на нас обязанность вести словесных овец Христовых к тому единству в вере, которому научил нас Христос, и особенно в настоящее несчастное время, когда между людьми так умножились ереси и многие отступают от нашей православной веры наиболее потому, что мы разъединены с римлянами, детьми одной и той же матери - кафолической Церкви, и не можем пособлять друг другу. По уставу мы всегда просим Бога в молитвах наших о соединении веры, на деле же никогда о том не старались, а смотрели только на наших старших (т. е. патриархов), ожидая, что они постараются. Но надежда на них все более и более ослабевает, потому что они находятся в поганской неволе и ничего не могут сделать, хотя бы и хотели. От времен Христа Спасителя и апостолов предки наши всегда признавали одного старшего первопрестольника и пастыря в Церкви Божией - святейшего папу Римского, и, доколе то было, в Церкви существовал порядок и ересям трудно было распространяться. Но когда настало много старших и первопрестольников, которые начали себе приписывать ту власть, теперь мы видим, до какого разделения пришла Церковь Божия и какую силу берут еретические секты. Потому, не желая, чтобы и впредь гибли человеческие души от такого разделения, мы умыслили, с Божиею помощию, соединиться, как было и прежде, с братиею нашею римлянами под одним видимым верховным пастырем и даем себе пред Господом Богом обет, что мы всем сердцем и со всею ревностию будем стараться, каждый порознь, о приведении и прочего нашего духовенства и всего народа к тому же соединению. А для большего возбуждения себя к тому мы составили между собою настоящий письменный акт, которым и свидетельствуем нашу полную и неизменную волю на соединение с Римским Костелом", Акт этот написан 2 декабря 1594 г. и подписан в подлиннике только двумя епископами: Владимирским Ипатием Потеем и Луцким Кириллом Терлецким, которых потому и следует признать его составителями. Но затем они старались собрать подписи и прочих иерархов, так как по другому современному же списку под актом этим подписались еще кроме Потея и Терлецкого: Михаил, митрополит Киевский, и Галицкий, и всея Руси; Григорий архиепископ, владыка Полоцкий и Витебский; Леонтий Пельчицкий, епископ Пинский и Туровский; Дионисий Збируйский, епископ Холмский и Белзский; Иона Гоголь, архимандрит кобринский, и тот же Иона Гоголь, нареченный епископ Пинский и Туровский. Из этих подписей необходимо заключить, что собирание их производилось очень долго, потому что, например, Григорий, архиепископ Полоцкий, мог подписаться только после 5 мая 1595 г., когда он сделан коадъютором Полоцкого архиепископа Нафанаила Селицкого (вовсе не подписавшегося) или, вернее, только после 22 сентября, когда сделался его преемником; равно и Иона Гоголь, хотя мог бы и подписаться нареченным епископом Пинским и Туровским еще при жизни Пинского епископа Леонтия Пельчицкого, но преемником его сделался только после 22 сентября 1595 г. А это было уже, как увидим, пред отъездом Потея и Терлецкого в Рим. И потому легко понять, отчего под актом нет подписей епископов - Львовского Гедеона Балабана и Перемышльского Михаила Копыстенского: к тому времени оба они уже отказались от всякого участия в унии. Таким образом, настоящий акт, придуманный Потеем и Терлецким, при появлении своем не мог иметь никакого влияния на дело унии.

Гораздо важнее было другое событие, совершившееся к концу того же 1594 г. под влиянием Луцкого владыки Кирилла Терлецкого. По его приглашению съехались в город Сокаль епископы: Львовский Гедеон, Персмышльский Михаил и Холмский Дионисий. Здесь Кирилл старался изобразить пред ними плачевное состояние православной Церкви, и особенно порицал ее главных архипастырей - Восточных патриархов, и своими хитрыми словами довел епископов до того, что они, во-первых, составили и подписали приговор, в котором выражали свое согласие на принятие унии и который решили послать чрез самого же Кирилла Терлецкого к митрополиту, прося его благословения, а во-вторых, написали условия (артикулы), на основании которых соглашались принять унию, и поручили, вероятно, тому же Луцкому владыке изложить эти условия пред королем. В начале своих условий епископы говорили: "Видим мы в наших старших, т. е. патриархах, великое нестроение и незаботливость о Церкви Божией; сами они в неволе, и вместо четырех патриархов теперь явилось их уже восемь (чего прежде никогда не бывало). Видим, как они живут там, на своих кафедрах и подкупаются друг под другом, как утратили свои соборные церкви. А, приезжая к нам, они не ведут никаких диспутов с иноверными и не хотят давать ответов от Священного Писания, хотя бы кто и требовал, а лишь собирают с нас свои пожитки более, нежели сколько следовало бы, и, набрав откуда ни попало денег, подкупают друг друга там, в земле поганской. Потому мы, не желая более оставаться под таким их пастырством, единодушно согласились и желаем приступить к соединению веры и признать святейшего папу Римского нашим единым верховным пастырем. Только просим, чтобы господарь обеспечил нас с нашими епископиями своею грамотою и навсегда утвердил следующие артикулы: а) чтобы обряды и церемонии в наших церквах не нарушались ни в чем до скончания века, б) чтобы русские владычества, церкви, монастыри и их имущества оставались в целости и все духовенство, по стародавнему обычаю, под властию, благословением и подаваньем епископов; в) чтобы все церковные дела и служба Божия не нарушались никем ни из духовных, ни из светских и отправлялись по старому календарю; г) чтоб господарь благоволил дать нам почет на сейме и место в раде (сенате); д) чтобы проклятия, какие могут быть на нас от патриарха, не причинили никакого вреда ни нам, ни нашему духовенству; е) чтобы монахи из Греции, которые приезжают сюда грабить нас и которых мы смело можем назвать шпионами, никакой власти над нами больше не имели; ж) чтобы листы и привилегии, какие понадавали у нас патриархи ради прибытков своих братствам и на разные справы в народе, от чего размножились секты и ереси, были уничтожены; з) чтобы каждый новоизбранный епископ был посвящаем от митрополита Киевского, а самого митрополита посвящали все епископы с благословения папы Римского и без всякой платы; и) чтобы все эти артикулы король утвердил нам своими грамотами, одною на латинском, а другою на русском языке; к) чтобы король постарался об утверждении тех же артикулов и грамотою святейшего папы и чтобы мы удостоены были таких же вольностей, какими пользуются в Короне Польской и великом княжестве Литовском арцибискупы, бискупы, прелаты и все римское духовенство".

Когда владыка Луцкий Кирилл по поручению епископов, собиравшихся в Сокале, явился к митрополиту с их посланием и приговором об унии, митрополит изъявил на нее и с своей стороны согласие и собственноручно написал свои "пункты", по которым поручил тому же Кириллу, отправлявшемуся к королю с "артикулами" от епископов, ходатайствовать пред польским канцлером и гетманом Замойским. "Прежде всего, - писал Рагоза, - по несогласию самих наших старших, патриархов, я хочу с иными некоторыми епископами признать верховную власть святейшего папы Римского, сохранивши в целости все обычаи и обряды нашей Восточной Церкви. А его милость пана гетмана просить, да обеспечит нас король своею грамотою, чтобы я, митрополит, оставался на своей митрополии до конца жизни, во всякой чести, уважении и покое; чтобы я по примеру моих предместников имел место в раде и все вольности наравне с римскими духовными; чтобы неблагословенные листы на нас от патриархов, если какие будут принесены, не имели никакой силы и значения; чтобы монахи из Греции больше у нас не бывали и в неприятельскую Московскую землю не пропускались. Особенно просить пана гетмана, чтобы не пускали с листами к нам от патриархов людей перехожих и проезжих, ибо мы справедливо признаем их шпионами". Легко приметить, что митрополит изложил в своих пунктах, хотя короче, те же главные мысли, какие были изложены в артикулах епископов, и даже воспользовался кое-где теми же выражениями - знак, что артикулы епископов были ему показаны и им прочитаны. Эта собственноручная записка Рагозы, уцелевшая доселе, служит неопровержимым доказательством, что еще к концу 1594 г. он изъявил свое согласие на унию, и изъявил из-за своих личных выгод. Но, вручая Кириллу Терлецкому эту свою записку, митрополит позаботился упросить его, чтобы он не открывал о происходившем между ними и о данном им, митрополитом, согласии на унию никому из православных, даже самому Ипатию Потею. Когда последний в генваре следующего (1595 г.), находясь в Торчине у князя бискупа Луцкого Бернарда Мацеевского, встретился там с Терлецким и спросил его о свидании его с митрополитом после съезда епископов в Сокале, то Кирилл отвечал, что хотя он был у митрополита, но о съезде ему и о тайных решениях съезда ничего не сказал. И потому Потей спешил (от 16 генваря) сообщить митрополиту за новость, которую с трудом будто бы выведал от Кирилла, что в Сокале "все уже епископы списались" приступить к соединению с римлянами и что о том дано уже знать кое-кому и из верховных лиц. Затем Потей продолжал: "Когда я имел об этом разговор с князем бискупом Луцким, то он просил меня и владыку Луцкого, чтобы мы привели к тому же и Вашу милость, указывая на немалые от того выгоды для Церкви Божией. Я говорил с князем о великих обидах, которые мы терпим не только от них, католиков, но и от своих; говорил, что нет у нас согласия; старшего своего, митрополита, считаем ни за что, против него бунтуем, на его грамоты и проклятия не обращаем внимания и вовсе не хотим иметь над собою старшего. Бискуп мне отвечал: "Знаю, знаю, но отчего же это так делается? Оттого, что порядка между вами нет, а ваши патриархи об этом не заботятся; только затем сюда приезжают, чтобы вас грабить и сеять между вами несогласия, выдавая грамоты на грамоты. Но когда будете в унии, тогда все пойдет иначе: старший будет иметь большее значение, и все будут его слушать и бояться". Говорили далее о том, чтобы приступить к унии без насилия совести и веры нашей, вспомнили и о месте в раде и на все получили добрый ответ и обещание помогать нам. Говорили и о том, что Ваша милость хотя бы и хотел привести дела в порядок, но средств не имеет по обеднению старшей кафедры. Бискуп отвечал: "Это последнее дело; будем стараться, чтобы та кафедра для большей важности получила хорошее содержание" - и сам указал на Печерский, говоря: "Приличнее управлять им митрополиту Киевскому, нежели живущим там пьяницам". И просил нас о том, чтобы мы сами ехали к Вашей милости и обо всем с Вами договорились. "А когда согласитесь, - сказал, - дайте нам тихонько знать, а мы уже не только от короля, но и от самого папы послов к вам иметь будем с приглашением Вас к унии, и синод от короля будет назначен; там, на том синоде, будем трактовать с вами, как бы прежде всего согласиться в том, в чем мы не сходимся; там же обеспечено будет Вам, чего вы желаете, относительно целости вашей веры и ваших церемоний". С тем мы и расстались, обещавшись ехать к Вашей милости. И потому прошу: сделайте милость, уведомьте нас, где можем Вас найти..." Далее Потей уведомлял митрополита: "Я видел у Луцкого владыки грамоту коронного канцлера, в которой пишет, что король желает видеться с Вашею милостью и чтобы владыка Луцкий также ехал к королю (то недаром), но Луцкий обещался не ехать, пока не увидимся с Вашею милостью". Это значило, что Кирилл Терлецкий успел уже исполнить возложенное на него поручение от митрополита и епископов и побывал у коронного канцлера и короля, который потому-то и приглашал теперь к себе митрополита вместе с Кириллом. В заключение Потей прибавлял: "А письма этого, покорно прошу, никому. Ваша милость, не показывай, ибо я поверяю то Вашей милости как старшему пастырю". Таким образом, и митрополит скрытничал, и Кирилл Терлецкий, и Потей - все чего-то опасались. Едва ли мы ошибемся, если скажем, что опасались они наиболее своих же могущественных мирян, которые могли своим влиянием повредить им и замышляемому ими делу, каковы особенно были воеводы: киевский князь Острожский и новогродский Скумин-Тышкевич. Вот что, например, писал к последнему митрополит от 20 генваря, после того как получил чрез Терлецкого приговор епископов, собиравшихся в Сокале, и сам вручил Терлецкому такое же от себя согласие на унию: "Православный, вельможный и милостивый пан воевода! Стараясь давать знать Вашей милости как столпу Церкви нашей обо всех новостях, касающихся Церкви и меня, извещаю Вас о новой новинке, никогда не слыханной предками нашими и Вашею милостию: посылаю Вам в копии лист, писанный ко мне отцами епископами, о намерении их подчиниться Римскому Костелу. Посмотри сам. Ваша милость, как пан мудрый и осмотрительный, и, что тебе покажется, поскорей отпиши мне. А я без воли Божией и Вашей милости и не думаю на то согласиться, опасаясь какого-либо подступу и прелести для нашей Церкви и утешаясь мыслию: Если весь мир приобрету, а душу свою потеряю, чем выкуплю?" (Мф. 16. 26).

Смелее всех действовал Гедеон, епископ Львовский. Не довольствуясь тем, что дал свое согласие на унию вместе с другими епископами в Сокале, Гедеон созвал еще Собор у себя во Львове (28 генваря 1595 г.). Здесь присутствовали архимандриты, игумены, иеромонахи, протопопы и священники не из одной только Львовской епархии, но "из разных воеводств, земель и поветов" Литвы и Польши и даже несколько духовных сановников из-за границы. И все присутствовавшие единогласно постановили: "Мы, нижеподписавшиеся, признаем св. католическую Римскую Церковь, от которой неразумно после Вселенского Флорентийского Собора отторглись Греческие патриархи, за Церковь истинную, имеющую власть над всею вселенною, и настоящим нашим письменным актом обещаем и присягаем под утратою вечного спасения не отступать от святейших первопрестольников Римских. А если бы кто-либо из нас, по превратности сердца, отступил сам или содействовал своим мирянам отступить от сего исповедания и подчинения святейшему папе, тогда да не напишется имя такого отступника с праведными и епископство его да приимет другой. Усердно просим верховных пастырей наших, преосвященного митрополита и епископов, чтобы они спасенное дело св. унии с Римским престолом окончили без отлагательства, донесли святейшему папе Римскому наше сердечное исповедание и союзное рукописание и испросили всем нам благословение от его святейшества". Под актом подписались, после епископа Гедеона: Лука, митрополит Белградский, Паисий, епископ Викрасский (из Греции), Афанасий, архимандрит с святой горы Афонской, а из русских - архимандриты: киево-печерский (Никифор Тур), супрасльский, дерманский; игумены: дубенский, смольницкий; протопопы: подгаецкий (Нестор Кузменич), скальский, ратенский, слуцкий; несколько наместников архиерейских, иеромонахов, священников и монастырских старцев. Постановление это, судя по составу Собора, нс могло не огласиться и, без сомнения, было доставлено митрополиту и епископам, так как к ним-то и обращался Собор в этом постановлении с своею просьбою.

Между тем митрополит, доверившись одному Кириллу Терлецкому, продолжал скрываться даже от Ипатия Потея и, несмотря на письмо последнего, всячески уклонялся от свидания с ним. Равно и Терлецкий, в точности выдерживая данное митрополиту обещание, продолжал действовать скрытно от Потея, так что положение последнего становилось тяжелым, и он решился вновь писать к митрополиту (11 февраля): "Ваша милость на мое писание ничего мне не отписали, и я теперь сам не знаю, что будет дальше, а не следовало бы Вашей милости считать то для себя маловажным. Ради Бога прошу, дай мне знать верно о твоем умысле: я и доброе и злое за Вашу милость готов терпеть и ни в чем не отступлю от Вашей милости. Там Вашей милости легче между своими, а мы тут в зубах: коли захотят, могут нас съесть. Не знаю, доложил ли я в прежнем письме Вашей милости, что я видел у Луцкого владыки грамоту коронного канцлера, в которой пишет, что король желает с Вами видеться. Когда поедешь к королю, заезжай ко мне: очень нужно. Спрашивал я владыку Луцкого, зачем он едет к королю, и тот под присягою отвечал: "Сам не знаю, у меня нет дела ни своего, ни чужого". А теперь без меня, знать, вследствие другой грамоты был у канцлера и поехал в Краков. Бог знает, что это такое. Лишь то ведаю, что при дворе обо мне говорят: "На кого мы не надеялись, тот теперь хуже всех". Оттого меня минуют и королевские и канцлеровы листы, и сеймиковых листов мне не прислано, а у Луцкого все то есть. Ради Бога подумай, как бы нам не остаться в последних... Если теперь нельзя нам с тобою видеться, то ради Бога постарайся разослать пригласительные грамоты к Собору на святого Иоанна (24 июня), потому что теперь особенно нам нужно съехаться всем. Ради Бога прошу, отвечай мне обо всем на письме: ничего не опасайся, ты как бы камень в море бросишь". Впрочем, томительное состояние Ипатия Потея было непродолжительно. Кирилл Терлецкий, находясь у короля и испросив себе у него подтвердительную грамоту (от 9 февраля 1595 г.) на звание экзарха, не забыл, верно, сделать благоприятный отзыв и о своем сотруднике, и король прислал Потею следующую грамоту (от 18 февраля): "Мы уразумели Ваше пламенное желание и добрую волю к соединению Церкви Божией Греческой с католическою Римскою, как бывало издавна, под властию одного пастыря, святейшего папы Римского. Такое Ваше желание и намерение не только хвалим, но и с благодарностию от Вас принимаем и уверены, что это дело Духа Святого и берет свое начало от Бога, Который как Сам в Троице един, так и Церковь Свою святую в единстве иметь хочет, и одного пастыря в ней поставил... Желаем и напоминаем, чтобы Вы в том добром и блаженном своем предприятии не только не уставали, но как можно усерднее и скорее о том старались. Сам Господь Бог, от Которого исходит все доброе, будет Вам в помощь и уготовит Вам за то стократную мзду в Царстве Своем Небесном. А мы, приняв Вас в нашу королевскую оборону, всегда Вам паном ласковым и милостивым быть хочем и святейшему папе Римскому особенно засвидетельствуем Вас и старание Ваше. Только не нужно медлить, надобно, как можно скорее, доводить до конца это похвальное дело, о чем подробнее говорить с Вами мы поручили велебному епископу Луцкому, которому дайте во всем полную веру".

Если усердие Ипатия Потея так оценил сам король, то усердие Львовского владыки Гедеона желал оценить митрополит Рагоза, и в нем произошла удивительная перемена. Доселе, как мы видели, он постоянно стоял за львовское братство и преследовал Гедеона и не далее как с полгода назад, на Брестском Соборе, на который Гедеон не захотел явиться, осудил его заочно и отлучил от святительского служения. А теперь, когда Гедеон ясно показал свою наклонность к унии на съезде в Сокале и еще яснее на Соборе во Львове, митрополит сам начал искать возможности простить осужденного епископа и примириться с ним. Во Львове совершенно неожиданно получена была запись от имени митрополита, составленная 25 февраля 1595 г., в которой говорилось: "Если бы осужденный епископ Гедеон Балабан обратился с просьбою о помиловании, извиняясь тем, что он не мог по причине набега татар, опустошавших в 1594 г. Галич и Крылос, явиться на Собор по спору с братством, и попросил бы нового срока для явки, то митрополит дозволяет ему вновь начать духовный суд по тяжбе с братством о монастыре и городской церкви". Братство поняло, откуда повеял ветер, и немедленно внесло в гродские книги протест, что митрополит не вправе сам собою отменять постановление Собора, утвержденное патриархом. Но дело тем не ограничилось. Вскоре митрополит нашел случай лично видеться с Гедеоном в слуцком монастыре. Что говорили они тогда, осталось между ними, только в заключение свидания митрополит разрешил осужденного Гедеона и дал ему свою благословенную грамоту по-прежнему святительствовать. Об этом митрополит тогда же (в марте) уведомил князя К. К. Острожского. Но как уведомил? Он не только скрыл от князя о своем сочувствии унии и о собственноручной записи, вверенной им Кириллу Терлецкому, не только умолчал и о двукратно уже заявленном согласии Гедеона на унию, но прямо выставлял себя и Гедеона ревнителями православия и врагами унии и ее поборников. Вот самые слова митрополитова послания: "Когда я, как прежде, так и ныне, сообразно с нашим продолжительным совещанием, старался обнаружить тот скрытый обман, весьма кстати случилось, что я застал теперь в слуцком монастыре отца владыку Львовского, от которого, надеюсь, не восстанет тот вредный для нашей Восточной Церкви и всего православного народа пожар. Он ничего не знает о том предприятии других епископов, весьма противится их злым умыслам и дал клятву на Евангелии, что как о том не знает, так и не желает сообщаться с ними, и обещался, всячески разведывая об этом в королевстве, извещать меня и Вашу княжескую милость обо всем, о чем ни услышит. А так как он был осужден определением нашего духовного Собора, то, во внимание к обещанию его тщательно наблюдать за проступками прочих епископов при дворе и у себя, заблагорассудилось мне освободить его от осуждения, вследствие чего и дали мы ему грамоту нашего благословения для утверждения его в том обещании. Об этом особенно Вашей княжеской милости, как оку православной Церкви, следует стараться и разведывать, чтобы заслужить приносимую за Вас всеми христианами молитву. Наиболее же благоволите беречься того райского змия и коварной лисицы (Кирилла Терлецкого), о котором я говорил Вашей милости..." Можно судить, до какого упадка доведена была совесть митрополита Рагозы, когда он мог так беззастенчиво низвращать правду и так смело говорить ложь. И эта беззастенчивость тем представляется возмутительнее, что другому вельможному пану, воеводе Скумину, митрополит писал о Гедеоне совсем иное и говорил об его отступлении к унии. Свидетель - сам Скумин, который от 10 мая так отвечал митрополиту: "Утешило меня твое письмо, известившее меня о твоем добром здоровье, но с великою скорбию читал я то, что пишешь ты о положении дел в Церкви Божией в наши плачевные времена. И слепой может видеть, что всему виною несогласие братства с владыкою Гедеоном. Не менее виновником того, без всякого сомнения, можем признать и патриарха нашего Константинопольского, который своими грамотами, сюда высылаемыми, произвел всю эту смуту и до того привел дух и воспалил противников, что владыка Львовский, томимый от братства, не только должен был броситься в такое отщепенство, но, думаю, рад был бы взять в помощь себе и душевного врага, что и доказал, и других увлек за собою. Если это стало по воле Божией, то будет твердо, а если нет, то скоро отменится. О том я теперь мудрствовать не хочу. Что же теперь с тем делать, спрашиваете меня Ваша милость, но сердцеведец Бог ведает, что я не могу дать тут никакого совета, одно только скажу: если бы мы захотели противиться всем, то как бы мы не напрасно трудились. Причин тому вижу много, но бумаге поверить не хочу. Желал бы видеться с Вашею милостию и наговориться о том".

Не один митрополит, а и Потей так же обманывал князя Острожского. Когда разнесся слух, что Терлецкий ездил к королю в Краков послом от некоторых лиц, согласившихся на унию, и князь Острожский спросил Потея письмом из Турова (от 9 марта), где находятся и что чудачит владыка Луцкий, то Потей, уже получивший из Кракова от короля через Кирилла Терлецкого похвальную грамоту за свое усердие к унии, отвечал (17 марта) князю из Владимира: "О бытности в Кракове отца владыки Луцкого я узнал уже здесь, по приезде моем. Но чтобы он от кого был посылаем туда - Богом свидетельствуюсь, - о том я и не слыхал и не думаю, чтоб он ездил туда от кого-либо послом. А чтобы мы хотели что-нибудь такое постановить между собою, о том нам и не снилось. Разве мы не видим, что хотя бы все мы, епископы, согласились на ту унию, а христианство все не соизволяло на нее, то это было бы только напрасным трудом и бесчестием нам пред нашими овцами... Да нам бы и непозволительно было заключать или начинать такое дело столь тайно, без Собора и без ведома всех братий наших меньших, но равных нам слуг Церкви Божией и прочих христиан, а особенно без Ваших милостей, панов христианских, - не дай Бог о сем и подумать". Но, получив вскоре после того довольно резкое письмо от Острожского (писанное 21 марта), Потей хотя не скрывал уже пред ним своего сочувствия к унии, однако ж все еще старался умалять свое участие в этом деле и отвечал князю (25 марта). "Покорно благодарю за предостережение и признаюсь, я считал бы унию полезною не столько для своей корысти и дальнейшего возвышения, сколько для умножения хвалы Божией: разумею не такую унию, чтобы нам совсем претвориться в иной образ, а такую, чтобы мы, оставаясь в целости, исправили только некоторые вещи, которых держимся больше по упрямству, нежели по истине... Много мог бы я писать Вашей милости, что деется в моей Брестской епископии, какое притеснение терпят христиане в некоторых местах. Еще бы я утешался тем, если бы крест тот они несли с покорностию, а то отпадают не по одному, громадами, видя наше бессилие, и, Бог ведает, с кем мы останемся. Что касается новостей краковских, то, думаю, они неверны, а если б даже были верны, не разумейте здесь моей особы, ибо не только о кардинальстве или митрополии не помышляю, но часто плачусь на себя и за тот сан, который ношу, и на того, кто меня к нему направил, особенно видя, что делается на свете. О бланкетах ни о каких не ведаю, никому их ни на что не давал. Но и я кое-что ведаю и самое верное... если кто сам себя за святого выдает, а нас порочит, то нет ничего тайного, чтобы не сделалось явным (не намек ли здесь на митрополита?). Одно знаю, что я ничего не начинал, но если все пойдут за чем-нибудь добрым, то я бы не хотел остаться позади..."

Тайна митрополита Рагозы, которую он доверил только одному Терлецкому и скрывал даже от Потея, сделалась наконец известною последнему. И оба они, Терлецкий и Потей, в начале мая отправлялись в Краков по поручению самого митрополита, чтобы исходатайствовать ему то, чего он добивался за свою измену православию. Когда же они, окончив возложенное на них поручение с полным успехом, возвратились на родину и просили митрополита назначить им свидание, митрополит, хотя назначил и место и время для свидания, сам не явился. Огорченные епископы написали к нему (от 20 мая): "Мы в точности исполнили волю и письменный приказ Вашей милости как нашего старшего, приехали в Кобрин в пятое воскресенье по Пасхе, прождали тебя здесь три дня, надеясь, что Ваша милость явишься в урочное время, как обещался в письме. Но, не дождавшись ни тебя, ни какого-либо посланца от тебя и не зная причины, почему Ваша милость не пожаловал, мы принуждены были разъехаться. Теперь мы сами нарочно шлем к Вашей милости и в письме своем не благодарим тебя за то, что ты погордился не столько над нами, твоею братиею, но и над кое-кем набольшим, кому известно было об этом предполагавшемся нашем съезде. И по правде, вспомнил бы Ваша милость, с чем ты отправил нас и как там благодарно то было принято: все, чего ты хотел, теперь имеешь в руках своих: привилегии, грамоты увяжчие (на владение Киево-Печерским монастырем) и банницию на того человека (киево-печерского архимандрита Никифора Тура). Дивно нам, что Ваша милость, сам о том просивши, теперь то покидаешь и пренебрегаешь ласкою, тебе предложенною. Если бы мы знали, где ты находишься, то сами поехали бы к тебе, но, не зная этого, мы просим Вашу милость бросить все и, как можно скорее, приехать к нам в Брест как для своих дел, которые не терпят отлагательства, так и для общих. А если не приедешь, то, право, ты нас выдашь на снедение, нас погубишь, да и сам не воскреснешь, ибо это не с своим братом шутить". Необходимо сказать, что по смерти епископа Владимирского Мелетия Хрептовича (13 генваря 1593 г.), бывшего вместе архимандритом Киево-Печерского монастыря, последний отдан был королем Никифору Туру, который хотя вступил в управление монастырем и назывался нареченным архимандритом его, но не хотел действительно принять на себя сана архимандрита. Митрополит два раза присылал к нему (в марте и сентябре 1594 г.), чтобы он явился для посвящения, и в первый раз Никифор Тур отвечал посланному: "Отцу митрополиту нет до меня дела; пусть он смотрит за порядком в Новогродке, а не тут", во второй же - следующим образом: "Как прежде я тебе сказал, что пан твой митрополит не имеет здесь никакой власти, с тем и теперь тебя отпускаю". Против этого-то человека, не хотевшего покориться митрополиту, король и выдал теперь, по ходатайству Терлецкого и Потея, грамоту на имя митрополита (от 5 мая), в которой говорил, что если в самом деле Никифор Тур доселе не принял сана архимандрита и, кроме того, расточает монастырское имущество, то митрополит взял бы у него "до своего секвестру" чрез королевского дворянина Печерский монастырь со всем, что ему принадлежит, и имел бы тот монастырь в своем держанье. В тот же день король написал и к самому Никифору Туру, что так как он расточает церковное имущество, за что и подвергся уже клятве от старшего пастыря, и так как отказывается принять посвящение в сан архимандрита - а по сеймовому постановлению 1568 г. светские люди, получившие какую-либо духовную должность, но в течение трех месяцев не принявшие посвящения, должны быть лишаемы этой должности, - то и он лишается архимандритства и настоятельства в Киево-Печерском монастыре и непременно должен сдать тот монастырь со всеми имениями под секвестр митрополиту. Надобно заметить, что еще прежде король испросил у папы Климента VIII особую буллу (от 4 марта 1595 г.), которою Киевская лавра со всеми ее имениями назначалась Киевским митрополитам под тем непременным условием, если они будут содержать унию с Римом. Следовательно, если король отдавал теперь лавру митрополиту Рагозе, то имел уже от него согласие на принятие унии. Впрочем, Никифор Тур приказанию короля не покорился.

Письмо Терлецкого и Потея от 20 мая не могло не подействовать на митрополита Рагозу, тем более что вслед за письмом он получил грамоту о том же от самого короля. И вот 1 июня, следовательно, через десять дней после написания этого письма, митрополит вместе с тремя владыками: Владимирским, Луцким и Пинским (Леонтием) и кобринским архимандритом Ионою Гоголем подписал подробнейшие артикулы, или условия, унии для представления папе и королю, а 12 июня митрополитом и всеми владыками подписано соборное послание к папе с изъявлением согласия на принятие унии.

В артикулах (изложим их с возможною краткостию) говорилось: а) о Святом Духе исповедуем, что Он исходит не от двух начал, не двояким исхождением, но исходит от одного начала, как источника, - от Отца чрез Сына, б) все наши литургии: Василия Великого, Златоуста и Епифания (?), или Преждеосвященных Даров, все наши молитвы и все вообще обряды и церемонии Восточной Церкви желаем сохранять в совершенной неизменности и совершать на нашем языке; в) таинство Евхаристии, как было всегда у нас, да преподается под двумя видами, равно и таинство крещения и его форма да остаются у нас, как было доселе, без всякой перемены и прибавления; г) о чистилище не возбуждаем спора, но желаем следовать учению Церкви и новый календарь, если нельзя удержать старого, примем, но с условием, чтобы порядок и образ празднования нами Пасхи и все прочие наши праздники, в том числе и праздник Богоявления 6 генваря, не существующий в Римской Церкви, остались неприкосновенными и неизменными; д) не принуждать нас к крестному ходу в праздник Тела Христова, у нас не существующий, и ко всем другим римским праздникам и церемониям, каких нет в нашей Церкви; е) супружество священников наших должно оставаться неизменным; ж) митрополия, епископства и другие духовные должности у нас да отдаются людям не иной нации и веры, как только русской и греческой, и мы просим короля, чтобы он, по нашим канонам, оставил за нами, духовными, право избирать на вакантные кафедры, митрополитскую и епископские, по четыре кандидата, из которых одного он сам будет утверждать; з) епископы нашего обряда не должны ездить в Рим за грамотами для посвящения и по-прежнему да посвящаются нашим митрополитом; да и сам митрополит, хотя и обязывается ездить туда за такою грамотою, должен по возвращении из Рима посвящаться нашими епископами; и) просим, чтобы митрополит и епископы нашего обряда имели место в государственном сенате наравне с Римскими епископами; и) грамоты об открытии генеральных сеймов и частных сеймиков должны быть к нам присылаемы; к) просим, чтобы грамоты из Греции с запрещениями на нас были строго запрещены и не имели никакой силы, чтобы архимандриты и другие духовные лица нашего обряда, которые не захотят повиноваться нам, не смели нигде священнодействовать и чтобы епископы или монахи из Греции не совершали в наших епархиях никаких духовных треб в подрыв унии; л) если бы впоследствии кто-либо из людей нашего обряда захотел принять обряд римский, этого не должно быть допускаемо, ибо мы и без того будем в одной Церкви, под властию одного пастыря; м) супружества между лицами нашего и римского обряда должны быть разрешены, но во браке лица эти не должны принуждать друг друга к перемене веры, как находящиеся в одной Церкви; н) просим, чтобы церковные имения, которые иными из наших предместников незаконно переданы светским людям, возвращены были Церкви, и никто не должен произвольно распоряжаться церковным имуществом без согласия епископа и капитулы; о) по смерти митрополита и епископов церковные имения должны поступать в ведение не светских чинов, а капитулы впредь до назначения нового владыки, а собственные имущества владык переходят по наследству к их родственникам; п) настоятели монастырей и монастыри должны оставаться в подчинении своим епархиальным архиереям; р) просим, чтобы на суды трибунальские и другие, по примеру римского духовенства, и мы могли назначать по два духовных депутата нашего обряда для защиты наших прав; с) архимандриты и все вообще духовные лица нашего обряда должны пользоваться тем же уважением в народе и такими вольностями и привилегиями, как и духовенство римское, по давней грамоте короля Владислава (1543), и как сами лично, так и церковные имения их должны быть свободны от податей; т) да не будет нам возбраняемо звонить в колокола в наши праздники, носить к больным Святые Тайны публично, по нашему обычаю, и совершать торжественно наши крестные ходы; у) монастыри и храмы нашего обряда да не обращаются в римские церкви, а если кто из католиков опустошит их, то должен исправить или вновь выстроить; ф) коллегии или духовные братства, недавно учрежденные патриархами и утвержденные королем, как-то: в Вильне, Львове, Бресте и других местах, если они согласятся принять унию, да останутся в целости, но только в подчинении митрополиту или епископу той епархии, в которой находятся; х) да позволено будет нам иметь семинарии и школы греческого и славянского языка, также типографии для печатания книг под надзором митрополита и епископов, без позволения которых ничего не должно быть издаваемо; ц) просим, чтобы светские особы, в имениях которых, часто по их желанию, священники самовольно расторгают браки, не защищали таких священников и не препятствовали духовной власти творить суд над ними, а если они за неповиновение или другой проступок подвергнутся отлучению от епископа, не позволяли им священствовать без разрешения епископа и чтобы все церкви в городах и других местах, построенные дворянами или горожанами, находились под властию и управлением епархиальных епископов, а не светских людей, их строителей; ч) если кто-либо за какой-либо важный проступок будет отлучен епископом нашего обряда, то пусть и римлянами считается он отлученным и не принимается к их обряду, как и мы будем поступать по отношению к отлученным Римскою Церковию; ш) если при помощи Божией со временем и прочие наши братья Восточной Церкви приступят к унии с Церковию Западною и потом общим согласием всей Вселенской Церкви будет определено что-либо, относящееся к порядку и изменению церемоний Греческой Церкви, то да будем и мы в том участниками как люди того же обряда и веры; щ) так как некоторые из наших, по слухам, отправились в Грецию, чтобы воспринять на себя церковные должности и по возвращении властвовать в клире и судить нас, то мы просим, чтобы король приказал не пропускать таких лиц в пределы своих владений, в предотвращение смуты между пастырями и народом. В заключение изложенных артикулов подписавшие их говорили: "Поручаем эти артикулы нашим почтенным братьям епископам, Владимирскому Ипатию Потею и Луцкому Кириллу Терлецкому, чтобы они испросили на них именем нашим и своим утверждение от верховного первосвященника и короля. И тогда мы, успокоенные относительно нашей веры, таинств и обрядов, тем смелее и без всякого стеснения совести приступим к соединению с Римскою Церковию, чтобы и другие, видя, как все наше остается в целости, охотно последовали за нами".

В соборном своем послании к папе Клименту VIII митрополит и епископы писали: "Святейший отец, верховнейший пастырь Церкви Христовой и государь наш милостивый! Вспоминая прежнее единство и согласие Церкви Божией, Восточной и Западной, какое предки наши имели под управлением св. апостольского Римского престола, и видя ее нынешнее разделение, мы всегда поражались великою жалостию и скорбию сердца и всегда молились Богу о соединении веры, ожидая, не помыслят ли и не постараются ли об этом соединении верховные пастыри Восточной Церкви, под властию которых мы доселе находились. Но теперь видим, что надежда на них напрасна, что они ничего не могут сделать для этого, не столько по нежеланию, сколько по тяжкой неволе, в какой пребывают у свирепого тирана магометанского. Посему мы сами, обитая в здешних краях под властию христианского государя, яснейшего короля польского и великого князя литовского, на свободе и вольности и не желая оставаться виновными и пред собою и пред вверенными нам овцами стада Христова и носить на своей совести погибель стольких человеческих душ от разделения Церкви, решились с Божией помощью приступить к тому соединению, какое прежде имела Церковь Восточная с Западною и которое предки наши постановили на Флорентийском Соборе, чтобы в этой святой унии под верховною властию Вашей святыни мы могли едиными устами и единым сердцем славить и хвалить пречестное и великое имя Отца и Сына и Св. Духа. Вследствие того мы с ведома и соизволения нашего господаря Сигизмунда III, приложившего также свое старание к этому св. делу, посылаем к Вашей святыне, святейший отец, братий наших, велебных в Бозе, Ипатия Потея, прототрония, епископа Владимирского и Брестского, и Кирилла Терлецкого, экзарха, епископа Луцкого и Острожского. Им мы поручили ударить челом Вашей святыне и предложить, чтобы Ваша святыня согласился оставить нас всех при вере, таинствах и всех церемониях и обрядах Восточной Церкви, ни в чем их не нарушая, и утвердил то для нас за себя и за своих преемников. И в таком случае мы уполномочили названных братий наших принести от имени всех нас, архиепископа, епископов, всего духовенства и всех наших словесных овец, покорность седалищу св. Петра и Вашей святыни и поклониться Вашей святыне как нашему верховнейшему пастырю. Когда все, о чем просим, мы получим от Вашей святыни, тогда и сами и с нашими потомками станем послушными тебе и твоим преемникам и будем всегда под управлением Вашей святыни. А для большего подтверждения наших слов мы, подписавши сей наш лист руками нашими, запечатали его и своими печатьми. Дано в царствование господаря нашего в Короне Польской и великом княжестве Литовском, лета от Р. X. 1595, месяца июня, 12-го дня по старому календарю". Под актом подписались после митрополита и двух избранных депутатами к папе нареченный архиепископ Полоцкий Григорий и епископы: Перемышльский Михаил Копыстенский, Львовский Гедеон Балабан, Холмский Дионисий Збируйский, Пинский Леонтий Пельчицкий, а также кобринский архимандрит и нареченный епископ Пинский Иона Гоголь. В то время как Григорий мог уже называться нареченным архиепископом Полоцким, так и Иона Гоголь - нареченным епископом Пинским, хотя еще живы были их предместники. Впрочем, могло случиться и так, что оба эти нареченные владыки подписались под актом не теперь, а уже после 22 сентября, когда они действительно получили епархии. Да и самая эта соборная грамота владык едва ли составлена была на Соборе, так как в ней не обозначено место, где был Собор и где она написана, а в соборных грамотах это обыкновенно обозначалось, Соборы составлялись гласно, каждый раз по особому разрешению короля, и на Соборы, по тогдашнему обычаю, съезжались не одни епископы с своим духовенством, но и послы от братств и вообще многие знатные миряне. Таких Соборов, естественно, боялись и избегали владыки, замышлявшие унию, - они съезжались одни на тайные съезды и там обсуждали между собою и подготовляли свое темное дело. На одном из подобных съездов, вероятно, и составлена настоящая грамота и первоначально подписана только теми владыками, которые присутствовали на съезде.

Как бы то, впрочем, ни было, но Терлецкий и Потей, назначенные королем и его радою еще в мае прошлого года послами в Рим для заключения унии, добились наконец того, без чего не могли ехать и иметь успеха. Они получили уполномоченность на это и от высшего западнорусского духовенства, получили от него условия унии для представления королю и папе, получили и соборное послание к папе с изъявлением покорности ему от лица не только всего духовенства, но и всей паствы. Теперь, казалось, можно было уже смело ехать в Рим. Но лишь только пронеслась весть, что митрополит и епископы подписали акт об унии и отправили к королю, как раздались протесты со стороны мирян. Протесты были до того сильны и важны, что ревнители унии сочли нужным несколько помедлить, старались как-нибудь успокоить протестующих, убедить их, привлечь к себе, усилить свою партию, между тем как ревнители православия не хотели уступать, старались расстроить замышляемое дело, воспрепятствовать его дальнейшему ходу - и поездка в Рим уполномоченных отсрочилась еще более чем на три месяца. Тут действовали, с одной стороны, митрополит, Ипатий Потей, прочие епископы и наиболее сам король, а с другой - виленские православные бурмистры, радцы и лавники, виленское духовенство и Троицкое братство, Скумин-Тышкевич и особенно князь К. К. Острожский.

Жалкий митрополит по-прежнему не стыдился против совести выставлять себя пред православными вовсе не участвующим в деле унии и говорить ложь. Двенадцатого июня он подписал соборное послание к папе, а четырнадцатого извещал воеводу Скумина, что епископы Луцкий, Львовский, Перемышльский, Холмский и Пинский уже тому четыре года согласились на унию и получили грамоту от короля; что соглашается на унию и владыка Владимирский, и, препровождая к Скумину означенную королевскую грамоту, о себе присовокуплял: "Звали и меня для этого на днях в Брест, о чем и королевский лист был ко мне прислан, но я без воли и совета Вашей милости и собратьи моей и без позволения посполитых людей на это не решился, но взял себе на размышление шесть недель, и, дав знать об этом Вашей милости, послал также и к воеводе киевскому, и, какой совет оттуда будет, тотчас извещу Вашу милость. Если б я согласился на унию, то от короля обещана большая ласка, за несогласие же - немилость и притеснение всему христианству. Не оставить ли митрополию? Уже есть наготове митрополит - владыка Луцкий, которому обещано и владычество за ним оставить и дать ему митрополию. Нужен мне совет Вашей милости. Хотел бы я при всяких вольностях матку нашу Церковь оставить, а не под ярмом; только бы условия были обеспечены грамотами". Возмущенный такою наглою скрытностию и ложью, Скумин отвечал митрополиту (от 29 июня): "Изволил уведомить меня Ваша милость, что от владык началось дело об унии без Вашего соизволения. Но я получил известие от королевского двора, что после сейма краковского были в Кракове у короля послы от всего нашего духовенства и показали пред королем письменное позволение от Вашей милости и верящие от Вас грамоты... Теперь Вы спрашиваете у меня совета, что тут делать? Но трудно советовать о том, на что уже согласились и что королю подали и утвердили; совет мой тут был бы напрасен, только на смех". Не знаем, отвечал ли и что отвечал митрополиту воевода киевский князь Острожский, которому он писал, без сомнения, в том же роде, как и Скумину. Но не можем не привести здесь еще одного современного известия, живо рисующего, до какого нравственного упадка дошел тогда митрополит Рагоза. В июне 1595 г. проезжали в Австрию через Литву послы московского государя Феодора Ивановича и остановились в городе Борисове. Узнав об этом, Рагоза прислал к ним из Новогродка своего архидиакона Григория, и архидиакон говорил: "Хотел было митрополит видеться с вами, да боится поляков, так как ныне он и все люди греческой веры в гонении от поляков. Один за него стоял воевода новогродский Федор Скумин, но и тот ныне ему отказал и не хочет за него стоять, ибо все паны рады, польские и литовские, восстали на воеводу за то, что он держит митрополита греческой веры, а не римской. Хочет митрополит Михайло оставить митрополию и отойти в монастырь, а на его место папа тотчас пришлет своего бискупа. И ныне митрополит прислал бить вам челом: прежде ему бывала царская милость, присылаема была милостыня для его убожества; пожаловали бы ему на милостыню и теперь, а он будет Бога молить за государя и государыню и за все христианство". Послы отвечали, что митрополиту Михаилу следует стоять крепко и пострадать хотя бы и до смерти, но веры православной и своего престола не оставлять; а что до милостыни, то ему недавно уже прислана царская милостыня с Степаном Котовым, с ними же не прислано ничего. Впрочем, на другой день послы послали митрополиту от себя за здоровье государя и государыни пять золотых угорских.

Спустя четыре дня после подписания соборного послания к папе писал к князю Острожскому и Потей, между прочим, следующее: "О нас рассеяли неверные слухи, будто мы уже совсем пристали к римской вере, и согласились служить мшу, и употреблять опресноки... Всему не верьте, хотя и знаю, что много новин доносят вам о некоторых из нас, будто мы постановили что-то противное нашей вере и Церкви. Ничего еще не постановлено, ни худого, ни доброго, но мы так несчастны, что нас выдают уже за отщепенцев и еретиков и подозрительно смотрят на наши съезды. Удивительно! Всем еретикам всяких сект вольно съезжаться, установлять порядок в своих сборищах, а нам, горьким епископам, имеющим неразрывное преемство от Христа и апостолов, нельзя промышлять и советоваться о Церкви Божией, тогда как мы имеем благочестивых панов, патронов нашей веры, между которыми мы без всякой лести признаем Вашу княжескую милость главным светилом нашей религии... Пока между нами не было еще ничего верного, я не извещал Вашей милости. А теперь в чем мы условились между собою и на что соглашаемся, то посылаю Вам на письме. Я рад бы и сам быть у Вас, чтобы объяснить, для чего мы так поступаем, вспоминая увещание Ваше, писанное ко мне в Брест, чтобы мы старались о соединении с Римскою Церковию, только без нарушения веры и религии нашей. Дай же Бог, чтобы и теперь Ваша милость, имея то же желание, ласково помог нам в этом деле и постарался о нем. Униженно и слезно прошу именем Божиим: не увлекайся гневом, но с спокойным и умиленным смыслом прочитай наши артикулы. Увидишь, что в них нет ничего нового или касающегося нашей веры, кроме одного календаря, но календарь не есть догмат веры, а такая церемония, которую без нарушения совести Церковь может отменить. Дал бы Бог, чтобы я с Вашею милостию мог где-либо повидеться пред моим отъездом к королю, к которому я должен по его приказанию отправляться немедленно; знай, что я побываю прежде в Люблине, на трибунале по моим тяжебным делам с добрыми соседями". Князь Острожский, без сомнения, внимательно прочитал присланные ему в копии условия унии и соборное послание митрополита и епископов к папе, но увидел, что это совсем не та уния, которой он желал и о которой писал в Брест к Потею, что она заключается без согласия Восточных патриархов и всего московского духовенства и князя, заключается одними западнорусскими владыками, без участия даже их низшего духовенства и паствы. И неудивительно, если князь написал в ответ Потею суровое письмо, в котором прямо говорил, что не признает его более за пастыря Церкви и хочет всеми силами противиться такой унии. И вслед за тем разразился еще следующим воззванием ко всем православным обитателям Литвы и Польши, духовным и светским (от 24 июня): "С молодости моей я воспитан моими преименитыми благочестивыми родителями в истинной вере, в которой с Божиею помощию и доселе пребываю, и надеюсь непоколебимо пребывать до конца жизни. Я научен и убежден благодатию Божиею, что, кроме единой истинной веры, насажденной в Иерусалиме, нет другой веры истинной. Но в нынешние времена злохитрыми кознями вселукавого дьявола сами главные начальники нашей истинной веры, прельстившись славою света сего и помрачившись тьмою сластолюбия, наши мнимые пастыри, митрополит с епископами, претворились в волков, и, отвергшись единой истинной веры святой Восточной Церкви, отступили от наших вселенских пастырей и учителей, и приложились к западным, прикрывая только в себе внутреннего волка кожею своего лицемерия, как овчиною; они тайно согласились между собою, окаянные, как христопродавец Иуда с жидами, отторгнуть благочестивых христиан здешней области без их ведома и вринуть с собою в погибель, как и самые сокровенные писания их объявляют. Но Человеколюбец Бог не попустит вконец лукавому умыслу их совершиться, если только Ваша милость постараетесь пребыть в христианской любви и повинности. Дело идет не о тленном имении и погибающем богатстве, но о вечной жизни, о бессмертной душе, которой дороже ничего быть не может. Весьма многие из обитателей нашей страны, особенно православные, считают меня за начальника православия в здешнем крае, хотя сам я признаю себя не большим, но равным каждому, стоящему в правоверии. Потому, опасаясь, как бы не остаться виновным пред Богом и пред вами, и узнав достоверно о таких отступниках и явных предателях Церкви Христовой, извещаю о них всех вас, как возлюбленную мою о Христе братию, и хочу вместе с вами стоять заодно против врагов нашего спасения, чтобы с Божиею помощию и вашим ревностным старанием они сами впали в те сети, которые скрытно на нас готовили... Что может быть бесстыднее и беззаконнее? Шесть или семь злонравных человек злодейски согласились между собою и, отвергшись пастырей своих, святейших патриархов, от которых поставлены, осмеливаются властно, по своей воле отторгнуть всех нас, правоверных, будто бессловесных, от истины и низвергнуть с собою в пагубу. Какая нам может быть от них польза? Вместо того чтобы быть светом миру, они сделались тьмою и соблазном для всех... Если татарам, жидам, армянам и другим в нашем государстве сохраняются без всякого нарушения их законы, не тем ли более нам, истинным христианам, будет сохраняться наш закон, если только все мы соединимся вместе и заодно усердно стоять будем? А я как доселе во все время моей жизни служил трудом и имением моим непорочному закону святой Восточной Церкви, в размножении святых писаний и книг и в прочих благочестивых вещах, так и до конца при помощи Божией обещаюсь служить всеми моими силами на пользу моих братий, правоверных христиан и хочу вместе со всеми вами, правоверными, стоять в благочестии, пока достанет сил..." Можно судить, какое впечатление должно было произвести на православных обитателей Литвы и Польши такое воззвание князя Острожского. Прежде между ними носились лишь темные слухи о какой-то измене, замышляемой их архипастырями, теперь всеми уважаемый князь объявлял решительно, что митрополит и епископы несомненно уже положили изменить святой Восточной Церкви и присоединиться к Западной, как сам он удостоверился из их тайных писаний, и что, изменяя сами, они своевольно хотят увлечь за собою и свою паству. Прежде, смущаясь слухами о недобрых намерениях своих владык, многие могли недоумевать, что же им делать, где искать опоры и руководства, теперь тот, кого признавали начальником православия в крае, призывал всех стать с ним заодно на защиту православной веры против отступников и предателей и общими силами воспрепятствовать их злому замыслу. И действительно, движения против унии немедленно начали обнаруживаться в разных местах: в Львове, Вильне, Новогродке.

В Львове, к изумлению, подал пример сам епископ - Гедеон Балабан. Еще в начале июня он приезжал в Острог к князю Константину, но лишь с просьбою, чтобы князь примирил его с львовским братством. Теперь, в конце июня, Гедеон снова был у князя, может быть, с прежнею просьбою, но при этом, по убеждению ли от князя или сам собою, выразил намерение отказаться торжественно от всякого участия в деле унии и, вероятно, условился с князем, где и когда это сделать. По крайней мере, в тот самый день, именно 1 июля, когда Гедеон явился в гродский владимирский уряд, там уже находились сам князь Острожский и несколько других вельможных панов. В их-то присутствии Гедеон и. сделал следующий протест для внесения в актовые книги: "В 1590 г., 24 июня, находясь на Соборе в Бресте, мы, епископы: Луцкий Кирилл, Пинский Леонтий, Холмский Дионисий и Львовский - я, Гедеон, определили принесть королю жалобу на обиды, претерпеваемые православными от латинян, и просить его милостей; для представления нашей жалобы и просьбы мы избрали о. Кирилла Терлецкого, а для написания той и другой дали ему четыре мембрана (бланковых листа) с нашими подписями и печатями. Потом в 1594 г., 27 июня, находясь на съезде в Сокале, мы, епископы: Луцкий Кирилл, Перемышльский Михаил, Холмский Дионисий и Львовский - я, Гедеон, опять избрали о. Кирилла и дали ему четыре наших бланкета с нашими подписями и печатьми для принесения королю такой же точно жалобы от нас и просьбы. Но теперь дошла до меня весть, что о. владыка Луцкий написал на тех листах что-то иное, представил королю какие-то предложения от нас, какое-то постановление, противное нашей вере, правам и вольностям, чего я ему никогда не поручал. Против такого постановления, написанного владыкою Луцким или другими лицами, я протестую, потому что оно составлено в противность правилам и обычаям нашей православной веры, нашим правам и вольностям, без ведома и дозволения патриархов, наших духовных начальников, без совещаний духовного Собора, а также без воли светских сословий, как знатных старожитных фамилий, так и простых людей православной веры, без согласия которых мы ничего делать и решать не можем". В последних словах протеста ярко высказывались те самые мысли, каких держались сам князь К. К. Острожский и другие ревнители православия и на основании которых они отвергали затеянную теперь епископами унию. Протест Гедеона мог иметь в свое время весьма важное значение: он бросал новую и самую мрачную тень на дело унии, основанное будто бы на подлоге, и тем сильнее мог отталкивать от нее православных. Но поистине протест этот был несправедлив и не заслуживал веры. То правда, что на Брестском Соборе 1590 г. епископы жаловались друг другу на обиды, какие терпели от светских чинов, но не четыре только епископа, а все; следовательно, если бы на Соборе действительно было положено принесть жалобу королю, то, конечно, всеми присутствовавшими епископами, а не четырьмя. Отчего же на бланкетах, данных с этою целию Терлецкому, не подписались ни митрополит, ни Владимирский владыка Мелетий Хрептович, которые также присутствовали на Соборе? Видно, четыре епископа дали свои бланкеты на что-то другое, на что не согласны были ни митрополит, ни владыка Мелетий. Вероятно, на одном из бланкетов, данных четырьмя епископами в Бресте, Терлецкий и написал известное их заявление об унии, пометив его, впрочем, не 1590, а 1591 г. На это заявление король еще в 1592 г. отвечал четырем епископам известною грамотою, которая, без сомнения, тогда же была им объявлена. Почему же Гедеон не протестовал тогда против подлога, сделанного Терлецким? Достоверно и то, что Гедеон и другие епископы, бывшие на съезде в Сокале, дали Терлецкому на самом ли съезде или в иное время бланкеты с своими подписями и печатями. Но как же они решились вновь сделать Терлецкому такую от себя доверенность, когда однажды он уже обманул их и злоупотребил их бланкетами? С чего это вздумали четыре епископа, съехавшись в Сокале, принесть жалобу королю на обиды, претерпеваемые православною Церковию, когда такая жалоба от лица всех епископов только в 1592 г. была принесена самим митрополитом и вызвала известный универсал короля? Нет, верно, в оба раза бланкеты даны были епископами Терлецкому для той именно цели, для которой он их и употребил. А если бы и не для той, если бы мы и поверили Гедеону, будто Терлецкий злоупотребил бланкетами, - есть другие, несомненные свидетельства, что Гедеон живейшим образом участвовал в деле унии: под его председательством был Собор во Львове 28 генваря 1595 г., и под определением Собора о согласии на унию первый подписался Гедеон, а 12 июня он вместе со всеми прочими владыками подписался и под соборным посланием их к папе. Зачем же Гедеон умолчал об этих двух актах, протестуя во владимирском гродском уряде против унии и мнимых злоупотреблений Терлецкого? Князь Острожский, без сомнения, знал правду, но он надеялся, что Гедеон теперь отстанет от прочих владык и перейдет на сторону противников унии, и потому написал к львовскому братству (6 июля) и убеждал его примириться с Гедеоном. Но за то Терлецкий принес королю жалобу на Гедеона за его несправедливую протестацию, оскорбительную для чести Кирилла, и Гедеон через два месяца позван был на королевский суд.

В Вильне слухи об измене епископов и во главе их местного епархиального архиерея - митрополита производили великое смущение. И потому 13 июля виленские православные бурмистры, радцы и лавники отправили своих послов и просьбу к главному начальнику, или воеводе, Вильны, наивысшему гетману литовскому князю Криштофу Радзивиллу. В просьбе они извещали князя, что в народе русском, для которого настало теперь несчастное и плачевное время, происходят тревога и волнение от старших его в законе греческом, от владык и от самого митрополита, и притом не в одной только Вильне, но и во всех панствах его королевской милости. А это оттого, что владыки и митрополит, без ведома своих старших, отцов патриархов, от которых получают благословение, и без ведома всех духовных и светских людей закона греческого, вопреки своего долга и присяги устроивши между собою тайные съезды, умыслили поддаться Римскому папе, принять новый календарь, и, к великому вреду древнего христианского закона греческого, придумали между собою какие-то новшества и "артикулы", и "подписались" признать папу своим главою. Затем бурмистры с радцами и лавниками просили князя Радзивилла, чтобы он допустил к себе и благосклонно выслушал их послов, которым они поручили подробнее донести ему о всем деле, и чтобы он был для них, как живущих в его воеводстве, "помощью и оборонцем", а митрополиту напомнил своею грамотою об его пастырском долге. В то же время священники виленского Троицкого братства и особенно дидаскал братской школы Стефан Зизаний за несомненное разглашали в народе, что митрополит и владыки продали свою веру. Узнав об этом, Рагоза прислал в Вильну своего посланца, который старался убеждать всех, что слухи неверны. Но посланцу не поверили. Зизаний и за ним братские священники еще более и настойчивее стали говорить в своих проповедях против своих недостойных архипастырей. Тогда митрополит прислал этим священникам и Зизанию свою грамоту (от 16 июля), которою строго предостерегал их, чтобы они не рассеивали ложного слуха и не возмущали народа, а в противном случае угрожал отлучить их от Церкви и как бунтовщиков предать королевскому суду.

В Новогродке первым противником унии явился сам воевода Скумин. Он вошел в сношение с князем Острожским и просил его ходатайствовать пред королем о созвании где-либо съезда или Собора, на котором православные миряне могли бы порассудить об этом с своими заблуждающимися пастырями. А потом, посетив Вильну, беседовал о замысле епископов с бурмистрами и со всею радою виленскою и, узнав, что они шлют своего посланца к князю Острожскому просить его совета и помощи в таком от века неслыханном и прискорбном деле, присоединил и свою просьбу о том же и вновь написал князю (от 18 июля), чтобы он исходатайствовал у короля дозволение созвать съезд или Собор православных, духовных и мирян, если не в Новогродке, то в Гродне или Бресте.

В последних числах июня Потей и Терлецкий отправились в Краков, и на пути Потей заехал по своим делам в Люблин, как и уведомлял князя Острожского еще в письме от 16 июня. Здесь-то желание Потея, выраженное в том же письме, исполнилось: он имел случай видеться с князем Острожским благодаря стараниям воеводы подляшского князя Заславского. При личном свидании с Острожским Потей показал ему подлинные грамоты владык об унии за их подписями и печатьми, рассказал подробно все дело, как и с какого времени оно началось и кто был первым его виновником. Потом предложил князю, чтобы он поступил с грамотами об унии по своему усмотрению, хотя бы даже сжег их, но только бы сам начал вновь это святое дело и стал во главе его. Наконец, павши к ногам князя, со слезами просил, чтобы он сам с своим могуществом взялся за это дело, к которому сам же прежде подал повод, и чтобы довел дело до конца, - и тогда все владыки будут слушаться его, князя, во всем и ничего более не станут делать без его воли. Острожский выслушал слова Потея благосклонно и сказал, чтобы владыки ходатайствовали пред королем о созвании Собора, а он, князь, готов употребить на том Соборе все усилия, чтобы постановление об унии могло состояться с согласия всего христианства. Потей обещался исполнить волю князя и сдержал свое слово. Когда оба епископа. Владимирский и Луцкий, прибыли в Краков, они прежде всего представили королю грамоты об унии, подписанные владыками, и письмо от митрополита, а потом начали настоятельно просить короля о сознании Собора и говорили: "Мы сами подписались на унию, но нужно нам подумать и об овцах Христовых нашей паствы, чтобы и они с нами согласились". Особенно указывали на то, что князь Острожский, крепчайший столб и украшение православной Церкви в Литве, еще не согласился на унию и требует Собора. Король решился было уступить, хотели уже писать о Соборе грамоту митрополиту и универсалы. Но в это время до короля стали с разных сторон доходить известия, что русские и не думают о принятии унии, напротив, списываются между собою, чтобы ей противиться. Тогда король внезапно переменил свое намерение и совершенно отказал в созвании Собора.

Между тем, будучи весьма обрадован согласием владык на унию, король под влиянием своих советников принимал все меры для поддержания и дальнейшего движения этого дела. В один и тот же день (28 июля) изданы были королем разом три грамоты: одна к князю Острожскому, другая к митрополиту Рагозе, третья к старостам пограничных замков в Польше. В грамоте к Острожскому Сигизмунд III, уведомляя его как "передового человека в своей религии" о согласии владык подчиниться папе и соединиться с Римскою Церковию, выражал надежду, что князь, сколько известно сильно желавший дожить до унии, теперь утешится, возблагодарит Бога и будет содействовать ее успеху. Потом говорил, что вся христианская Церковь со времен апостолов признавала одного наместника святого Петра на престоле Римском и подчинялась ему, как свидетельствуют "сама наука и сознание св. докторов греческих", и что, пока Цареградский патриарх брал благословение от наместников Христовых, он благоденствовал, а когда начал выдавать себя за равного с ними, то подвергся вместе со всею своею паствою тяжкому игу неверных. Еще далее король извещал, будто Александрийский патриарх и епископы валахские, сербские и болгарские изъявили тогда чрез послов свою покорность папе, и снова выражал надежду, что князь поспешит своим содействием унии и тем окажет великую и вечную заслугу. "Что же касается до съезда или Собора, о котором просили нас сами ваши епископы, - писал король в заключение, - то он нам неугоден. Судить о делах спасения принадлежит власти пастырей; за ними и мы обязаны идти как за нашими пастырями, не испытывая, чему учат те, которых Дух Святой дал нам в вожди до конца жизни. Притом же такие съезды обыкновенно более затрудняют дела, нежели приносят какую-либо пользу. Впрочем, подробнее переговорить о всем от нашего имени с Вашею светлостию мы поручили князю Яну Жеславскому, воеводе подляшскому, и сильно желаем, чтобы ты для вечной славы и награды со всем усердием помогал своим епископам в их св. предприятии и чтил и жаловал их как своих пастырей". В грамоте к митрополиту король прежде всего изъявлял ему свою похвалу и благодарность за выраженную им в письме и чрез послов. Потея и Терлецкого, решимость отказаться от послушания Цареградскому патриарху и подчиниться вместе со всеми владыками папе; потом убеждал митрополита, чтобы он, не обращая внимания ни на что и не смущаясь никакими угрозами ни от кого, стоял твердо в своем добром намерении и старался довесть его до конца вместе с своею братиею и, наконец, давал обещание исполнить все представленные ему просьбы митрополита и владык и оставить во всей целости и неприкосновенности обряды и порядки их Церкви. А грамотою к пограничным старостам король приказывал, чтобы они не пропускали в Литву и Польшу никаких посланцев от патриархов, с их листами или и без листов, ко владыкам или к кому другому, самих посланцев задерживали, листы же у них отбирали и отсылали к королю. Этим уже исполнялась одна из просьб, заявленных владыками королю.

Спустя два дня (30 июля) он издал грамоту, обращенную не к митрополиту только и епископам, но и ко всему православному духовенству, которою отзывался как на эту, так и на некоторые другие их просьбы. Сказав о том, что он "часто" напоминал духовным греческого закона, особенно старшим, стараться о соединении в его владениях последователей греческой веры с римлянами и что наконец митрополит и все епископы единодушно положили соединиться с Римским Костелом и подчиниться папе, с сохранением только своих таинств и обрядов, король объявлял владыкам свою признательность и с своей стороны давал им и всему духовенству за себя и за своих преемников торжественное обязательство: а) не придавать никакой силы и значения неблагословениям и проклятиям, какие вздумали бы патриархи присылать в своих грамотах на духовенство и владык, принявших унию, и даже не пропускать таких грамот в пределы Литвы и Польши; б) не отнимать ни у кого из владык до самой их кончины их кафедр и церковных имений; в) уравнять русское духовенство в правах и вольностях с духовенством римским, согласно с грамотою короля Владислава, данною после Флорентийской унии, так как эту самую унию и принимает теперь русское духовенство. Еще чрез два дня (2 августа) король издал новую грамоту, в которой высказывал обещание исполнить не некоторые только, а все просьбы, изложенные в известных нам артикулах, или условиях, унии, которые представлены были ему Потеем и Терлецким от имени митрополита, епископов и всего духовенства. Исполнение этих просьб, перечисляемых в грамоте, должно было последовать, по словам короля, тотчас как окончательно состоится уния; только о двух просьбах он выразился не довольно решительно. "О месте в сенате (для митрополита и владык), - говорил король, - мы обещаем рассудить с панами радами нашими и с чинами Речи Посполитой, так как это дело принадлежит власти сейма... А чтобы монастыри и церкви русские не были обращаемы в костелы, это в наших королевских имениях мы запретим, но в имениях шляхетских сделать того не можем".

Надобно заметить, что Потей и Терлецкий по прибытии в Краков, если еще не прежде, разделили врученные им владыками артикулы, или условия, унии на две части: особо изложили те условия, которые подлежали рассмотрению короля, и представили королю и особо - те, которые подлежали рассмотрению папы, и представили папскому нунцию, находившемуся в Кракове. Король с своей стороны отвечал на эти условия, как мы видели, грамотою от 2 августа. А папский нунций прислал свой ответ Потею и Терлецкому еще 1 августа. В ответе нунций удостоверял, что просьбы русских владык, которые касаются догматов, как выраженные согласно с католическою верою и определениями Флорентийского Собора, папа, без сомнения, примет и одобрит и что он наверно уступит и по остальным просьбам, относящимся к праву человеческому, если найдет их не противоречащими католической вере и согласными с здравым разумом.

Объявив свое согласие на условия унии, предложенные владыками, король полагал, что пора отправить избранных депутатов с этими условиями и к Римскому первосвященнику. Поэтому разрешил, 28 июля, Кириллу Терлецкому отдать в аренду для покрытия путевых издержек все церковные имения Луцкой епархии на двадцать лет, хотя с тою же целию в прошлом году уже отдано было имение Водирари на сорок лет, и в тот же день подписал приказ в суды и уряды земель Волынской, Русской и Подольской, чтобы судебные дела, касающиеся Потея и Терлецкого, были приостановлены до их возвращения из Рима. А Потею и Терлецкому велел ехать домой и готовиться в дальнюю дорогу, с тем чтобы они возвратились в Краков не позже как через четыре недели. В последовавшие затем четыре недели и вообще во все время до поездки Потея и Терлецкого в Рим ни митрополит со владыками, ни князь Острожский, ни сам король не оставались недеятельными по отношению к унии.

Митрополит прислал в Вильну указ (от 12 августа), которым требовал своего наместника, протопопа Ивана Парфеновича, и всех виленских священников к себе в Новогродок на суд через полтора месяца, а до того времени запрещал всем им священнослужение за то, что они вместе с некоторыми мещанами виленскими бунтовали и делали протесты против своего архипастыря, возмущая народ. И в Вильне действительно во всех православных церквах на шесть недель прекращено было богослужение: доказательство, что не одни священники виленского Троицкого братства с братским дидаскалом Стефаном Зизанием, но и все вообще виленское духовенство восставало на Рагозу за его измену православию. Разразившись таким гневом на своих подчиненных, митрополит от того же 12 августа писал к князю Острожскому, по-видимому, с глубокою скорбию и смирением: "Я не в силах достаточно оплакать, пока жив буду, нынешнего горестного состояния, в которое попал, по несчастию, за грехи мои. Что делать мне впредь, знает только Бог Сердцеведец. Подлинно, приходится мне положить жезл и поблагодарить за него его королевскую милость, чтоб прожить спокойно, а не как теперь. Я обнесен пред Вашею княжескою милостию, будто бы забыл долг и призвание свое и отважился попрать богослужение и веру Восточной Церкви, увлекаясь алчностью или гоняясь за монастырем Киево-Печерским, о котором и не думаю. Хотя его королевская милость и поручил было мне взять этот монастырь в управление до времени, но я на это не покушаюсь... Что же до веры и закона греческого, то мог ли бы я отважиться нарушить такое великое и важное дело, за которое готов лишиться не только имения, но и жизни, особенно имея подпорою Вашу княжескую милость, без которого всякое дело шатко?.. Бога ради, благоволите нам, духовным и мирским, созвать Собор, в котором настоит великая и необходимая нужда. Здесь, в Литве, желают его все православные. Если будет воля Вашей княжеской милости, то легко можете исходатайствовать это у короля. А Собор должен быть не в ином месте, как только в Новогродке". В таком же тоне писал митрополит от 19 августа к новогродскому воеводе Федору Скумину и, уверяя его, что отнюдь не отдавался в послушание Римскому Костелу, говорил, между прочим: "Не зная ничего по-латыни, я не умел бы и служить с капланом римским у одного алтаря. Пусть тот, кто старается об этом, и ищет себе места в сенате и ласки у короля, а я, грешный человек, желал бы лучше быть с сынами Зеведеовыми, нежели между прегордыми и суемудренными. О новом календаре мы полагали было рассудить, но только на Соборе со всеми вами, нашими верными христианами... Получив известие, что владыки Владимирский и Луцкий на днях были у короля и собираются пуститься в Рим, я послал к ним своего посланца, напоминая им, чтобы они оставили свое предприятие, которое может произвесть в нашем христианском народе великое смятение, если не кровопролитие". А между тем на другой день, т. е. 20 августа, Рагоза извещал князя Николая Христофора Радзивилла (Сиротку), воеводу трокского, что посланный им ректор Несвижской иезуитской коллегии приходил к нему, Рагозе, и "поведал ему от лица князя все, что касается желания его, митрополита, вступить в унию с св. католическим Костелом". Наконец, спустя еще десять дней митрополит обратился ко всему православному духовенству и народу своей митрополии и говорил в своей грамоте (от 1 сентября): "Знаю, что вы имеете предубеждение против меня, будто я с некоторыми владыками ввожу новые какие-то обычаи в нашу кафолическую Восточную Церковь вопреки уставам и правилам св. апостолов и св. отцов. Уведомляю вас настоящим моим писанием: я не думал и думать не хочу, чтобы отдать свои права и веру в поругание, быть отступником своего исповедания и ни во что вменить рукоположение святейшего патриарха. Не помышляйте ж так обо мне, но, пребывая твердо и неподвижно в страхе Божием, в нашей вере христианской и в св. Божией Церкви Восточной, не давайте колебать себя, подобно трости, бурным ветрам. А я обещаюсь защищать то, с Вашими милостями, до пожертвования моею жизнию".

В то время как митрополит надеялся обуздать противников унии и успокоить православное духовенство и народ то проявлениями своей епархиальной власти, то уверениями, что он не причастен унии, напротив, ревностно стоит за православие, владыки Луцкий, Перемышльский, Львовский и Холмский смело и открыто выставляли себя борцами за унию. Собравшись в Луцке, они составили (27 августа) письменный акт, в котором говорили: "Мы приняли унию с любовию и не только исповедали ее сердцем и устами вместе с митрополитом нашим Михаилом Рагозою, но и подтвердили нашими писаниями. Теперь, утверждая ее снова, мы добровольно постановили, что не отступим от нее до смерти, а если кто из нас захочет разорвать унию или препятствовать ей, такого мы отвергаем и будем просить, чтобы он был лишен всех прав. Постановляем также, чтобы в епархиях наших, Луцкой, Перемышльской, Львовской и Холмской, никто из мирян не вступался в наши духовные дела и не смел противиться этому нашему постановлению под анафемою, а каждый противящийся будет отлучен от Святых Христовых Тайн и не будет допускаем в храм Божий". Впрочем, подпись имени Гедеона Львовского под этою грамотою, после того как он торжественно протестовал против унии, невольно возбуждает подозрение, не составлена ли грамота без его ведома и участия, не написал ли ее Терлецкий на одном из бланкетов, данных ему на съезде в Сокале Гедеоном и епископами Перемышльским и Холмским. Подозрение тем более представляется вероятным, что под грамотою находятся подписи только епископов, съезжавшихся в Сокале, а нет подписей прочих владык и даже Потея. Гораздо важнее была другая мера, какая употреблена была тогда от лица всех владык в пользу унии. В Вильне была издана написанная от их имени небольшая книга под названием Уния. Книга посвящена была новогродскому воеводе Федору Скумину, и в конце посвящения безымянный автор назвал себя "здавна знаемым слугою, а теперь и уставичным богомольцею" воеводы, как из числа поборников унии мог выразиться о себе преимущественно Потей. В предисловии к читателю автор горько жаловался на ненависть, укоризны и угрозы, какие терпели владыки, желавшие унии, от своего русского народа, и убеждал этот народ возвратиться к тому "прежнему и давнему" соединению с Римскою Церковию, в котором будто бы находились его предки (любимая мысль Потея). В самой книге изложены были следующие пять статей, которые считались тогда главнейшими препятствиями для русских к принятию унии: а) о происхождении Святого Духа, б) о чистилище, в) о верховной власти папы в Церкви, г) о новом календаре и д) об антихристе, или о том, что папа не есть антихрист. Экземпляры книги распространены были в большом количестве по всей Литве с целию расположить и привлечь православных к соединению с Римскою Церковию.

Князь Острожский не терял надежды добиться созвания Собора даже после того, как получил известие от самого короля, что Собор ему неугоден. Но теперь князь желал Собора несомненно с одною только целию, чтобы подорвать унию, затеянную владыками. В этих видах он отправил своего посла, пана Лустовского, на протестантский Собор, имевший быть 12 числа августа в Торуне, и дал послу писанную инструкцию. В инструкции князь горько жаловался на короля, что он вопреки своей присяге при коронации стесняет свободу христианских исповеданий, кроме одного латинского; уверял протестантов, что как прежде был к ним расположен, так остается и теперь расположенным и всякую обиду и притеснение им считает за обиду себе; приглашал их соединиться против латинян с православными и дружно отстаивать свои исповедания, говоря, что тогда король не решится действовать на них силою, так как к ним может собраться до пятнадцати, если не до двадцати, тысяч войска; жаловался также на своих владык, что они тайно замыслили унию с латинянами, и без согласия своих пасомых вздумали вести их от Христа к антихристу, т. е. к папе, и навязывают им новый, римский календарь; наконец, выражал желание, чтобы и протестанты прислали своих депутатов на русский Собор, когда он откроется. Отправляя в Торун своего уполномоченного и давая ему такую инструкцию, князь Острожский, конечно, не предполагал, что она может сделаться известною королю. И потому чрез несколько времени отправил к нему другого своего посла, пана Грабковича, ходатайствовать о созвании православного Собора для рассуждений об унии. К несчастию, инструкция князя была перехвачена или с нее была добыта копия и представлена королю. Разгневанный король не захотел сам отвечать Острожскому, а поручил написать к нему какому-то его родственнику, сенатору, который и объяснил князю, что его резкая и неосторожная инструкция попала в руки короля и чрезвычайно огорчила его, что после таких отзывов князя о короле и угроз ему пятнадцати- или двадцатитысячным войском, после таких отзывов о самом папе как антихристе, после таких сношений и соглашений князя с еретиками для противодействия католикам о каком-либо Соборе православных по вопросу о соединении их с Римскою Церковию не может быть и речи. И расчеты князя Острожского разрушить на Соборе зачинавшуюся унию еще до поездки двух владык в Рим сами рушились.

Со стороны короля употреблена была в это время только одна мера к обеспечению и упрочению замышляемой унии. Он по-прежнему пользовался правом подаванья "духовных хлебов". Так, пожаловал он православные монастыри: Мстиславский Онуфриевский - литовскому канцлеру Льву Сапеге (1594), пинский Лещинский - земянину Александру Плетенецкому (1595), пинский женский святой Варвары - какой-то Людмиле Сосновской (1593), минский Вознесенский - бытенскому игумену Паисию с согласия митрополита Рагозы, которому монастырь этот принадлежал (1515), Мстиславский Никольский - сыну Мстиславского протопопа Степану Ивановичу с согласия его отца, владевшего тем монастырем (1595). По этому же праву король издал теперь, 22 сентября, две жалованные грамоты: одну - архимандриту кобринского монастыря Ионе Гоголю на Пинскую епископию по смерти владыки Леонтия Пельчицкого; другую - протонотарию Киевской митрополии Григорию Загорскому на архиепископию Полоцкую по смерти владыки Нафанаила Селицкого. В обеих грамотах, как обыкновенно, предоставлялось избранным право и на жалуемое владычество, и на принадлежащие ему церковные имения, но, кроме того, помещены и две особенности, которых в прежних грамотах такого рода не встречалось. Король говорил, что дает Ионе Пинское владычество и Григорию Полоцкое "за поданьем" архиепископа митрополита Киевского Михаила Рагозы и "за залеценьем" владык, Владимирского Ипатия Потея и Луцкого Кирилла Терлецкого, а что еще важнее, прямо обязывал обоих вновь избранных на архиерейство, что тот и другой "повинен будет" признать верховную власть папы Римского и навсегда отдаться в послушание ему, которое доселе отдавалось Константинопольскому патриарху. Оба новые архиерея, рады не рады, должны были сделаться поборниками унии. Теперь-то, вероятно, они и подписались вслед за прочими владыками под известными нам грамотами на унию, хотя, как мы уже замечали, могли подписаться и прежде.

Давно уже прошли четыре недели, на которые отсрочена была поездка в Рим Потея и Терлецкого, и прошли бесплодно. Православные не только не сдавались на унию, но еще сильнее против нее вооружились. Опасно было более выжидать и отсрочивать поездку, чтобы не погибло и то, что было подготовлено для заключения унии. И вот, вероятно, 24 сентября Потей и Терлецкий отправились наконец в Рим. Пускаясь в такой дальний путь, Терлецкий счел нужным написать духовное завещание: 19 сентября оно было написано в Кракове, 22-го занесено по просьбе Терлецкого в книги королевской канцелярии, а 24-го выдано ему в копии, утвержденной самим королем. И в тот же день король издал на польском языке манифест ко всем своим подданным, в котором говорил: "Считая за величайшее счастие, если бы нам со всеми верными и любезными нашими подданными находиться в одной католической Церкви, под властию одного верховного пастыря, Римского папы, и вместе с ними славить Бога едиными устами и единым сердцем, и признавая такое соединение наших подданных по вере весьма полезным и необходимым для целости и прочности самой Речи Посполитой, мы старались и не престаем стараться, чтобы и тех из наших любезных подданных, которые уклонились от единства католической Церкви, отечески привести к этому единству ради их собственного блага. И Господь, по милости Своей, благословил наше старание: пастыри греческой веры с немалым числом народа обратились к соединению с католическою Церковию под властию Римского апостольского седалища. Объявляем о сем всем нашим подданным, как тем, которые принадлежат к Римскому Костелу, чтобы они вместе с нами возрадовались обращению собратий и возблагодарили Бога, так и тем, которые еще не соединились с католическою Церковию, чтобы они последовали примеру своих пастырей и приняли унию, которую еще на Флорентийском Соборе, при наших прадедах, приняли сам греческий цезарь и патриарх. И как тогда при соединении по вере были дозволены апостольским престолом и в целости сохранены обряды и церемонии Греческой Церкви, так и теперь, приступая к той же унии, Киевский митрополит и иные владыки желают, чтобы им были сохранены все стародавние обряды и церемонии их Церкви, и для того послали (wyslaly) в Рим к святому отцу братий своих, двух владык, Владимирского и Луцкого".

Отъезд Потея и Терлецкого в Рим без воли и согласия православных мирян еще более возмутил их и вооружил против владык и замышляемой ими унии. Князь Острожский немедленно написал митрополиту резкое письмо, в котором выражался, что "православие и вера теперь совсем преданы ими под власть римскую". И в то же время по распоряжению князя рассеяны были по всей Литве его листы, напечатанные под его именем в Остроге, в которых митрополит подвергался самым сильным порицаниям и укоризнам и прямо назывался отступником и Иудою предателем. Прочитав это письмо и печатные листы князя Острожского, митрополит едва мог прийти в себя и 28 сентября отвечал ему, что терпит напрасно, что, будучи усердным слугою и недостойным богомольцем князя, не оставлял извещать его об унии, как, с какого времени и от кого она началась, и присовокуплял: "Как прежде я говорил, так и теперь говорю, что если бы Ваша княжеская милость захотел быть причастником той унии, то и я не отказался бы идти за Вашею милостию, как за вождем, а если иначе, то я готов за святую веру и закон свой пострадать до крови и вкусить смерть" (по одному этому можно судить, каков был митрополит!..). Князь укорял его еще за то, что он послал своего служителя Григория в Краков и потом вместе с Потеем и Терлецким отправил в Рим, что домогался получить в свое непосредственное управление Полоцкую епархию. Митрополит отвечал, что посылал Григория в Краков вовсе не за тем, чтобы ехать с епископами в Рим, а чтобы удержать их от поездки, предпринятой безрассудно, без совещаний на Соборе, о чем может засвидетельствовать князю и владимирский уряд, и что Полоцкого владычества себе вовсе и не помышлял искать и не домогался, как может удостовериться князь от знающих людей. Наконец, князь требовал от митрополита, чтобы он созвал Собор. На это митрополит отвечал: "Не угодно ли Вашей княжеской милости написать от себя к оставшимся епископам, чтобы они немедленно съехались для совещаний ко мне как своему старшему? Ибо к моим письмам касательно нужд церковных они глухи всегда, а по совету Вашей княжеской милости, я уверен, охотнее приедут ко мне в Новогродок. И если они согласятся и объявят о том Вашей милости, то для большей силы весьма нужно, чтобы на открытом письме ко мне от Вашей милости кроме печати и подписи Вашей было до двухсот печатей и подписей знатных панов из дворянства нашей греческой веры, которых Вы приготовите для крепкого сопротивления такой измене. А я, получив от Вас этот лист, тотчас же готов буду с епископами составить сообразно с Вашим и свой лист и подписать, чтобы признать его и на уряде". Т. е. митрополит предоставлял самому князю созвать епископов на Собор для противоборства унии, очень хорошо зная, что епископы, связанные пред королем данными ими письменными обязательствами принять унию, на такой Собор не поедут.

Новогродский воевода Федор Скумин писал к одному из почетнейших граждан Вильны, Козьме Мамоничу, что между православными христианами происходит великая смута и, кто причиною тому, он в точности не знает; что он многократно письмами своими просил митрополита открыться и сказать правду, но не добился верного слова. Мамонич показал письмо Скумина виленскому православному духовенству, и оно отвечало воеводе (в ноябре): "Наши владыки, вместо того чтобы собираться на Соборы в Бресте в назначенное время для всего духовенства, вздумали собираться между собою на тайные съезды. Так съезжались они в Сокале, где начали ту злую унию, потом в Красном Ставе, а ныне собирались в Кобрине и в Бресте, и митрополит, отъезжая туда из Вильны, не сказал ни слова о том собрании, а говорил, будто ему нужно ехать на трибунал в Люблин... Посылали и мы к отцу митрополиту наше писание, чтобы он, не тревожа Церкви Христовой, сказал о себе правду, но доселе не получили никакого известия. Только недели три тому назад присылал он к церковному нашему братству и панам бурмистрам своего писаря Григория, который за несомненное поведал, что владыки поддались папе, отступив от православных патриархов, и показывал о том самые писания владык и королевскую грамоту. Тогда, узнав достоверно, что владыки и митрополит сделали то тайно, без ведома патриархов, низшего духовенства и всех православных христиан, мы, все православное виленское духовенство, протестовали пред Богом и всем христианским народом, как в книгах наших духовных, так и во всех урядах светских, что мы о таком отступлении от наших святейших патриархов не мыслили, и не знали, и на то не соизволяли, и обязуемся непоколебимо стоять при всем благочестии святой Восточной соборной Церкви. Извещая об этом Вашу милость, мы просим тебя быть вместе с иными многими православными защитником и поборником нашей благочестивой веры". Нельзя здесь не отдать чести тогдашним православным священникам литовской столицы и во главе их достойному отцу протопопу Ивану Парфеновичу. Все они уже перенесли за свою ревность о православии шестинедельное запрещение священнослужения от митрополита; все по его требованию явились к нему на суд, вероятно, в первой половине октября и, несмотря на это, не переставали смело протестовать против унии, ратовать за отеческую веру и тем подавать пример прочему духовенству и мирянам.

Опаснее всех противников унии в Вильне казался митрополиту братский дидаскал и вместе проповедник Стефан Зизаний, именно потому, что он, будучи ученее других и официальным проповедником, мог сильнее действовать на народные массы и увлекать их. Еще в половине июля, как мы видели, митрополит своею грамотою строго запрещал Стефану возбуждать православных против их архипастырей и угрожал ему тяжкими наказаниями. Но запрещения и угрозы, верно, не остановили ревностного борца за веру. И вот, 30 сентября митрополит прислал ему новую свою грамоту и говорил: "Ты избран нами в проповедника только на время, но не имеешь права проповедовать, потому что не имеешь хиротонии для благовестия; ты учишь православный народ вопреки канонам и не по преданию Церкви, а своим домыслом; ты возгордился, неистовствуешь против всех нас, своих пастырей, и попрал повеление наше; ты не вправе никого судить и обличать, не имея духовного сана, а между тем бесстыдно порицаешь с амвона всех духовных, от высших до низших; ты в Вильне возмущаешь церкви, раздвоил народ и особенно в последнее время яришься и клевещешь на пастырей и на наше церковное управление. Все епископы, архимандриты, игумены и все духовенство жалуются на твою гордость и своеволие нам и самому королю и единогласно положили составить против тебя Собор. Но как для созвания Собора нужно предварительно испросить королевское позволение, то мы еще до того Собора не благословляем тебя как противника Церкви Божией и отлучаем от проповеди, да не дерзнешь делать ничего, что прилично крылошанам, даже петь и читать". Через месяц (28 октября) митрополит действительно приглашал духовенство на Собор, который назначал в Новогродке на 25 число генваря 1596 г. Судя по грамоте митрополита, Собор предполагался большой, с участием духовных и светских людей, по настоятельным требованиям князя Острожского для обсуждения и решения важного вопроса об унии. Но на самом деле в назначенное время Собор состоялся очень небольшой: светских людей на нем вовсе не было, а из духовных кроме двух владык присутствовали только четыре архимандрита, шесть протопопов и один священник епархии митрополита; целию же Собора было лишь осуждение Стефана Зизания. При открытии Собора было заявлено, что Зизаний, несмотря на сделанный ему позыв явиться на суд Собора, не явился и никого от себя не прислал. Обвинение против него состояло в том, будто он впал в великое еретичество, учил людей "по вся часы", что Господь наш Иисус Христос не есть наш Ходатай перед Богом Отцом и будто изложил эти мысли в своей книжке на Римский Костел, напечатанной по-польски, доказывая их не из слова Божия и писаний святых отцов, а своими силлогизмами.

Книжка читана была на Соборе, и по выслушании ее Собор определил (27 генваря): Стефана Зизания как еретика отлучить от Церкви; единомысленным с ним двум братским священникам, Василию и Герасиму, запретить священнослужение, а светских людей, единомысленных с Зизанием, предать анафеме. Странным представляется, что под этим декретом рядом с митрополитом и Полоцким архиепископом Германом (бывшим Григорием Загорским) подписался и Гедеон Балабан, хотя впоследствии он же и оправдал Зизания. Как только узнали об этом декрете Зизаний и два братские священника, они тотчас прислали в Новогродок свою протестацию чрез братского диакона Алексея Блашковича, который именем всего Троицкого братства просил записать ее в гродские книги. Протестовавшие говорили: а) тот Собор не был составлен по правилам святых отцов, потому что многие духовные люди и мы сами о нем не знали, и из виленского духовенства на нем никто не был; б) нам не присылали ни одного позва явиться на Собор и судили нас заочно, а правила святых отцов не дозволяют никого судить и предавать клятве заочно, прежде нежели будут сделаны три позва; в) на том Соборе не было судии, который бы мог рассудить нас с отцом митрополитом и постановить декрет, ибо мы первые позвали митрополита на суд за его измену православной Церкви, о чем и вносили много раз в духовные и светские книги, и он, как прежде позванный нами на суд и наш соперник, не может быть нам судиею по девятому правилу Четвертого Вселенского Собора. А в Сына Божия Единородного мы веруем и учим других веровать так, как содержит и учит святая кафолическая православная Церковь. Но справедливость требует сознаться, что Стефан Зизаний, как ни ревновал о православии против унии и латинства, действительно не чужд был того заблуждения, за которое его соборне осудили. Незадолго пред тем он издал на польском языке небольшую книжку Катехизис, или краткое объяснение Никейского Символа, направленное против латинян. Эта книжка не дошла до нас, но, по свидетельству современного латинского писателя Желиборского, тогда же издавшего на нее опровержение, в ней находились следующие слова: "Проклинаем еретиков, которые умаляют честь Сына Божия, называя Его Ходатаем пред Богом Отцом; мы веруем, что Христос восседает одесную Бога Отца и имеет одинаковую с Ним честь и славу, а не меньшие, а потому Он и не Ходатай, ибо кто ходатайствует пред кем за других, тот не может восседать рядом с тем, пред кем ходатайствует, и не имеет равного с ним могущества". Нельзя, конечно, оправдывать Зизания за это заблуждение, но не следует строго и осуждать. Русские в Литве, дотоле жившие в простоте веры, только что начинали знакомиться с школою, с науками, и в частности с наукою богословскою. Изучить ее сами во всех подробностях, на основании источников православного учения еще не успели. Обстоятельного руководства для богословствования, т. е. православного Катехизиса, еще не имели. И потому неудивительно, если по некоторым вопросам в жару полемики против латинян иногда увлекались ложными протестантскими мнениями, не сознавая, что они не согласны с православием. Отвергая, например, латинское чистилище, тот же Зизаний как в своем упомянутом Катехизисе, так и в другом своем сочинении: "Казанье св. Кирилла Иерусалимскаго об антихристе" отвергал частный суд и воздаяние после него грешникам во аде и праведникам на небе, а за Зизанием отвергали и другие православные богословы, Леонтий Карпович, Андрей Мужиловский. Такое колебание молодой богословствовавшей мысли между православными было неизбежно, пока не явилось для нее довольно подробное руководство от лица Церкви: "Православное исповедание" митрополита Петра Могилы.

Относясь с такою враждебностию к представителям виленского Троицкого братства, восстававшим против унии, не лучше относился митрополит и к другому знатнейшему тогда братству - львовскому, не скрывавшему своего сопротивления унии. Как только получен был во Львове королевский манифест от 24 сентября, что митрополит и владыки отдались папе и послали к нему своих послов, и для обнародования прибит был на воротах города, православное братство львовское немедленно внесло протест в гродские книги против замысла своих недостойных архипастырей и объявило, что митрополит, отщепенец от православной Церкви, уже не может быть судьею в спорах братства с епископом Гедеоном. Узнав об этом, митрополит послал братству от 10 декабря позыв явиться на суд в Новогродок 15 генваря 1596 г., и именно по спорам братства с Гедеоном. А так как никто из братства на судне явился к назначенному сроку, то митрополит своим постановлением 20 генваря уничтожил все прежние решения, какие сделаны были им самим и Соборами в пользу братства против Гедеона, признал братство виновным во всем, а Гедеона невинным, подчинил ему Онуфриевский монастырь и городскую братскую церковь и присудил братство к уплате всех понесенных по этому процессу убытков. Братство, разумеется, не покорилось решению митрополита и протестовало в гродских книгах. Но у митрополита была тут и другая цель: он хотел привлечь на свою сторону поколебавшегося Гедеона. И казалось, имел даже успех, потому что, как мы видели, Гедеон 27 генваря присутствовал у митрополита на Соборе и не отказался подписать декрет против Зизания и других ревнителей православия. Но это было уже последнее колебание Гедеона. Князь Острожский употребил все усилия для примирения его с львовским братством, и Гедеон скоро явился во главе православного духовенства, отстаивавшего свое исповедание.

Не оставался и король безучастным к своей излюбленной унии ввиду тех манифестаций, какие делали против нее православные после издания им манифеста от 24 сентября. В манифесте король объявлял, что старался и старается привлекать к католической Церкви своих любезных подданных, еще не унитов, отечески, а по обнародовании манифеста стал действовать на них совсем не по-отечески. "Нападки на богослужение последователей древней Греческой Церкви, - говорит один современник, писавший против унии от имени православных, - начали появляться тотчас, как издана была в 1592 г. королевская грамота некоторым епископам, изъявившим согласие подчиниться папе. Но сильнее и открытее сделались они в 1595 г., уже по отъезде в Рим Потея и Терлецкого. В это время открылось прямое преследование нашего богослужения, а началось оно по универсалам самого короля, и именно в имениях и городах королевских. Запечатывали в некоторых местах церкви, забирали из них церковные облачения; в праздники, отправляемые по старому календарю, силою выгоняли народ из храма, нападали на духовенство; запрещали нашим священникам ходить в ризах с Святыми Дарами чрез площадь и открыто провожать мертвых по обычаю Греческой Церкви. По праздникам не дозволяли нам звонить в колокола и отправлять обряды нашего богослужения, а тех, которые этим приказаниям и запрещениям не хотели повиноваться, удручали пенями, заключением, побоями и другими способами. В то же время и в тех же королевских городах делали нападения на школы нашей греческой веры, выгоняли из них детей и нищих, тащили в свои школы, били, сажали в тюрьмы и подвергали всяким посмеяниям. В некоторых королевских городах люди греческой веры вопреки давним обычаям были устраняемы от должностей, от цехов, от ремесл и притесняемы в судах и разных других делах. Со стороны православных заявлено было в разных местах много протестов, свидетельствующих о том, кому, где и когда сделаны были насилия".

Все это происходило после того, как Потей и Терлецкий отправлены были в Рим, и прежде, нежели они оттуда возвратились. Посмотрим же теперь, как исполнили они возложенное на них поручение и что последовало по возвращении их в отечество.

III

отей и Терлецкий отправились в путь с немалою свитою из духовных лиц и мирян. Путешествие их соединено было с большими трудностями и продолжалось семь недель. В Рим прибыли послы 15 ноября и вскоре два раза были приняты папою Климентом VIII в частной аудиенции, по их собственным словам, "с несказанною милостию и ласковостию". Они представили папе: а) декрет, или приговор, западнорусских владык об унии от 2 декабря 1594 г.; б) артикулы владык, или условия унии, от 1 июня 1595 г. и в) соборное послание владык к папе с изъявлением согласия на унию от 12 июня того же года. Представляя эти документы, послы от лица всех архипастырей западнорусской Церкви "униженно просили, - как рассказывает сам папа, - принять их в лоно католической Римской Церкви с сохранением их обрядов и церемоний при совершении Божественных служб и таинств, согласно с униею, постановленною на Флорентийском Соборе между Западною Церковию и Восточною, Греческою, а с своей стороны выражали готовность осудить все ереси и расколы, отвергнуть все заблуждения, которые отвергает и осуждает св. Церковь Римско-католическая, особенно же те, из-за которых они доселе были отделены от нее, правильно произнесть и содержать исповедание католической веры, оказать и всегда оказывать должное послушание и покорность папе как истинному наместнику Христову и св. апостольскому седалищу". Затем послы представили папе письма от короля и от трех духовных сенаторов: Краковского епископа и кардинала Юрия Радзивилла, Львовского архиепископа Яна - Димитрия Суликовского и Луцкого епископа Бернарда Мациевского. Приняв документы от послов и выслушав их просьбу, папа приказал еще внимательно обсудить эти документы и просьбу конгрегации своих кардиналов и начальникам инквизиции, и дело затянулось почти на шесть недель. Послы не раз просили об ускорении его, но слышали в ответ: "Отдохните получше после такой дороги". А жить им было хорошо. Для помещения их дан был дворец неподалеку от замка самого папы, искусно украшенный обоями и снабженный всем потребным, и съестные припасы отпускались им по приказанию папы в изобилии. В течение этого времени кроме обсуждения документов и просьбы, представленных Потеем и Терлецким, составлен был план торжественной аудиенции, в которой хотел принять их папа, переведены были на латинский язык документы, написано и переведено по-русски исповедание веры, которое должны были произнесть оба посла, и вообще подготовлено было все, что совершилось потом на торжественной аудиенции. Наконец, 23 декабря состоялась и самая аудиенция.

Аудиенция происходила со всею торжественностию в большой зале папского дворца, называвшейся Константиновою. Папа в пышном облачении восседал на своем троне под балдахином, и с ним заседала вся священная коллегия кардиналов, состоявшая из тридцати трех членов. Тут же, за местом заседания коллегии, огражденным решеткою, присутствовали, стоя, многие архиепископы, епископы и прелаты (между ними и знаменитый историк церковный Цезарь Бароний), послы Франции и других земель, высшие сановники и придворные чины папы и кардиналов, знатные иностранцы, в том числе из Литвы и Польши, воспитанники Греческой униатской коллегии в Риме и множество других лиц духовного и светского звания. В это торжественное собрание по приказанию папы введены были двумя церемониймейстерами русские послы, епископы Ипатий Потей и Кирилл Терлецкий, сопровождаемые всеми приехавшими с ними спутниками. Подошедши с своею свитою к самому входу в заседание священной коллегии, оба посла сделали три приветственные коленопреклонения и немедленно приблизились к папе, поцеловали его ноги и, стоя на коленях, кратко объяснили цель своего посольства (говорил Потей, как знавший по-латыни) и подали папе привезенные ими документы: декрет западнорусских владык об унии и их соборное послание к папе. Потом по указанию церемониймейстеров отошли ко входу в заседание коллегии, где вся их свита стояла на коленях. Папа приказал прочитать вслух представленные ему документ. Виленский каноник Евстафий Волович, знавший по-русски, став на левую сторону седалища папского, прочел документы в подлинном тексте, а папский секретарь Сильвий Антонин, став по правую сторону того же седалища, прочел их в латинском переводе; прежде читан был по-русски и по-латыни декрет владык об унии, а после точно так же их послание к папе. Во время чтения Потей и Терлецкий в знак покорности наклоняли головы и повергались на колени. По окончании чтения секретарь папы Сильвий Антонин, перешедши на левую сторону его седалища, произнес с его благословения к послам следующую речь: "Наконец, после ста пятидесяти лет возвращаетесь вы, русские епископы, к камню веры, на котором основал Христос Церковь свою, к матери и учительнице всех Церквей - Церкви Римской. Никакое слово, самое красноречивое и сильное, не в состоянии выразить всей радости нашего святейшего отца. Дух его восторгается к Богу и признает Его премудрость... И вы, без сомнения, признаете и не перестанете исповедовать величайшую благость Господа, просветившего сердца ваши своим Божественным светом и вразумившего вас, что не в теле те члены, которые не соединены с главою; не может приносить никакого плода ветвь, оторванная от лозы; высыхают потоки, разъединенные с своим источником; не может иметь Бога отцом тот, кому Церковь не мать, - Церковь единая католическая и апостольская, под одною видимою главою - Римским первосвященником, отцом отцов, пастырем пастырей... Итак, разумно и благочестиво поступили ваш достопочтенный митрополит и вы с епископами, когда возжелали соединения с католическою Церковию, вне которой нет спасения, и из таких далеких стран пришли сюда, чтобы явить покорность законному преемнику св. Петра, истинному наместнику Христову на земле, и, отвергши древние заблуждения в вере, принять от него веру чистую, неповрежденную. Но как сердцем веруется в правду, усты же исповедуется во спасение (Рим. 10. 10), то восполните, достопочтенные епископы, радость его святейшества и этой свящ. коллегии, произнесите теперь исповедание католической веры..." и пр.

Тогда Потей и Терлецкий по указанию церемониймейстеров опять приблизились к папе и стали на колени, имея позади себя двух каноников: луцкого Луку Докторея и виленского Евстафия Воловича. Пред послами поставлено было Евангелие на аналое и каждому из них вручено было исповедание католической веры, написанное по-русски и по-латыни и подписанное ими. Первый прочел это исповедание Ипатий Потей по-латыни и в заключение, положа обе руки на Евангелие, клялся. Потом то же исповедание от лица Ипатия прочел по-русски каноник Евстафий Волович, и Ипатий снова клялся, положа руки на Евангелие. В свою очередь Кирилл Терлецкий прочел исповедание веры по-русски, так как он не знал латинского языка, и в заключение, положа обе руки на Евангелие, клялся. За Кириллом то же исповедание прочел от его имени по-латыни каноник Лука Докторей, и Кирилл снова клялся, положа руки на Евангелие. Это исповедание веры не было какое-либо новое, составленное самими послами, а написано было по готовой форме, установленной папою для всех вообще греков, т. е. православных, желавших соединения с Римскою Церковию. Но в начале и конце исповедания сделаны были применения, соответствовавшие особому положению послов. Представим это исповедание вполне, по важности его в истории унии. Потей и Терлецкий один за другим произносили:

"Святейший и блаженнейший отец! Я, смиренный Ипатий Потей (Кирилл Терлецкий), Божиею милостию прототрон, епископ Владимирский и Брестский (экзарх, епископ Луцкий и Острожский), родом русский, один из послов достопочтенных во Христе отцов прелатов той же нации, именно: Михаила Рагозы, архиепископа, митрополита Киевского, и Галицкого, и всея Руси, Григория, нареченного архиепископа Полоцкого и Витебского, Ионы Гоголя, избранного во епископа Пинского и Туровского, Михаила Копыстенского, епископа Перемышльского и Самборского, Гедеона Балабана, епископа Львовского, и Дионисия Збируйского, епископа Холмского, нарочито избранный ими и посланный вместе с достопочтенным во Христе отцом Кириллом Терлецким, экзархом, епископом Луцким и Острожским (Ипатием Потеем, прототроном, епископом Владимирским и Брестским), той же нации, другим послом тех же господ прелатов и товарищем моим, с тою целик), чтобы заключить и принять унию с Вашим святейшеством и св. Церковию Римскою и от имени всех их, всего их духовенства и всех вверенных им овец принести должное повиновение св. престолу блаженного Петра и Вашему святейшеству как верховному пастырю Вселенской Церкви, находясь у ног Вашего святейшества и намереваясь произнесть нижеписанное исповедание св. православной веры по форме, предписанной для греков, возвращающихся к единству Римской Церкви, как от имени названных выше господ архиепископа и епископов русских, так и от моего собственного вместе с товарищем моим обещаю и ручаюсь, что сами господа архиепископ и епископы с удовольствием одобрят это исповедание, и примут его, и утвердят, и вновь изложат по означенной форме, от слова до слова, и, подписав своими руками, с приложением своих печатей, пришлют к Вашему святейшеству в следующем виде:

"Твердо верую и исповедую все, что содержится в Символе веры, который употребляется Римскою Церковию. Верую во единаго Бога Отца... и во единаго Господа нашего Иисуса Христа, Сына Божия Единороднаго... и в Духа Святаго, Господа Животворящаго, Иже от Отца "и Сына" исходящаго... аминь.

Еще верую, принимаю и исповедую все то, что определил и объявил св. Вселенский Флорентийский Собор относительно унии Западной и Восточной Церкви. То есть: Дух Святой имеет личное Свое бытие от Отца вместе и от Сына и от обоих вечно исходит как от одного источника. Когда св. отцы и учители говорят, что Дух Святой исходит от Отца чрез Сына, это значит, что и Сын, по выражению греков, есть причина (causa), а по выражению латинян, начало (principium) бытия Св. Духа, как и Отец. И если все, что имеет Отец, Он дал и Своему Единородному Сыну, кроме отчества, то Сын вечно имеет от Отца и то, что и от Него исходит Дух Святой. Выражение "и от Сына" внесено в Символ законно и разумно для уяснения истины и по настоятельной нужде. Еще: таинство Тела Христова истинно совершается как на пресном, так и кислом пшеничном хлебе, и священники могут совершать это таинство на том и на другом хлебе, каждый по обычаю своей Церкви, Западной или Восточной. Еще: души тех, которые умерли с покаянием в любви Божией, но не успели удовлетворить за свои грехи плодами, достойными покаяния, очищаются по смерти наказаниями в чистилище. А для облегчения этих наказаний полезны им пособия еще живущих христиан, как-то: литургии, молитвы, милостыни и другие дела благочестия, какие обыкновенно совершают верующие за других верующих по установлению Церкви. Души тех, которые после крещения не осквернились никаким грехом, а равно и тех, которые по осквернении себя грехом очистились еще в теле или по смерти, тотчас приемлются на небо и ясно видят Самого Бога, единого в трех Ипостасях, по различию, однако ж, заслуг, один другого совершеннее. А души тех, которые умерли в смертном грехе или только в первородном, тотчас нисходят во ад и подвергаются, хотя и неодинаковым, наказаниям. Еще: св. апостольский престол и Римский первосвященник имеет первенство на всю вселенную, Римский папа есть преемник блаж. Петра, князя апостолов, истинный наместник Христов, глава всей Церкви, отец и учитель всех христиан, и ему в лице блаж. Петра предана Господом нашим Иисусом Христом полная власть пасти всю Церковь и управлять ею, как говорится в деяниях Вселенских Соборов и в свящ. канонах.

Кроме того, исповедую и принимаю все, что св. апостольская Церковь Римская предлагает исповедовать и принимать по определениям св. Вселенского Тридентийского Собора сверх содержащегося в вышеизложенном Символе веры. В частности, вполне приемлю апостольские и церковные предания и прочие постановления той же Церкви. Приемлю также Свящ. Писание по тому смыслу, какой содержала и содержит св. мать Церковь, которой одной принадлежит рассуждать об истинном смысле и истолковании Свящ. Писания, и никогда не буду понимать и толковать его иначе, как только по единодушному согласию отцов. И исповедую, что семь в истинном и собственном смысле таинств Нового Завета, которые установлены Господом нашим Иисусом Христом и необходимы для спасения рода человеческого, хотя не все необходимы каждому человеку, именно: крещение, миропомазание, Евхаристия, покаяние, елеосвящение, священство и брак - все они сообщают благодать, и из них крещение, миропомазание и священство не могут быть повторяемы без святотатства. Приемлю и установленные католическою Церковию обряды при совершении всех названных таинств. Приемлю все, что определено и обнародовано на св. Тридентийском Соборе о первородном грехе и оправдании. Исповедую, что в литургии приносится Богу истинная, действительная и умилостивительная жертва за живых и умерших и что в святейшем таинстве Евхаристии, истинно, действительно и существенно находятся Тело и Кровь вместе с Душою и Божеством Господа нашего Иисуса Христа и бывает преложение всего существа хлеба в Тело и всего существа вина в Кровь, каковое преложение католическая Церковь называет пресуществлением. Признаю, что и под одним только видом принимается весь Христос и истинное таинство. Твердо содержу, что чистилище есть и что находящиеся там души получают облегчение от пособия верующих; равно и то, что святых, царствующих вместе со Христом, должно почитать и призывать, что они молятся за нас Богу и что мощи их должны быть чтимы. Непоколебимо признаю, что иконы Христа, Приснодевы Богородицы и других святых должно содержать и воздавать им надлежащую честь и почтение. Утверждаю, что власть индульгенций оставлена Церкви Христом и что употребление их весьма полезно для христианского народа. Признаю св. католическую и апостольскую Церковь Римскую матерью и учительницею всех Церквей, а Римскому папе, преемнику блаж. Петра, князя апостолов и наместнику Иисуса Христа, обещаю и клятвою подтверждаю истинное повиновение. Принимаю также и исповедую и все прочее, что предано, определено и обнародовано св. канонами и Вселенскими Соборами, в особенности же св. Собором Тридентийским, а все противное, всякие схизмы и ереси, осужденные, отвергнутые и анафематствованные Церковию, и я осуждаю, отвергаю и анафематствую.

А что сию истинную католическую веру, без которой никто не может спастись и которую я здесь добровольно исповедую и истинно содержу, я буду стараться при помощи Божией всеми моими силами содержать и исповедовать целою и неповрежденною до последнего моего дыхания, а также проповедовать ее и моим подчиненным или тем, которые вверены будут моему пастырскому попечению, - в этом я, тот же Ипатий Потей, прототрон, епископ Владимирский и Брестский (Кирилл Терлецкий, экзарх, епископ Луцкий и Острожский), посол вышеназванных господ, архиепископа и епископов русских, как от их имени, по их доверенности, так и от моего собственного, торжественно обещаюсь и клянусь, так да поможет мне Бог и сие св. Его Евангелие".

По прочтении этого исповедания Потеем и Терлецким аналой с Евангелием был принят, и они приблизились к папе и не без слез облобызали его ноги. А папа сначала сказал им тихим голосом несколько слов, в том числе и следующие: "Я не хочу господствовать над вами; хочу на себе носить тяготы ваши". Потом, обняв и облобызав того и другого посла, объявил во всеуслышание, что принимает их, как и отсутствующих митрополита Михаила и всех русских епископов, с их клиром и народом русским, живущим во владениях польского короля, в лоно католической Церкви и сочетавает и соединяет с нею в одно тело. И, обратившись к кардиналу-пресвитеру Юлию Антонию, старшему духовнику и инквизитору, приказал ему, чтобы он публично разрешил по установленной форме властию папы епископов Ипатия и Кирилла и их спутников, как пресвитеров и клириков, так и мирян, и всех русских, находящихся в Риме, от епитимий, запрещений и всяких духовных наказаний, каким, быть может, они подверглись за схизму, ереси и вообще религиозные заблуждения, и благословил властию же папы обоих епископов и при них пресвитеров и клириков оставаться в том сане, каким они облечены, продолжать свое служение Церкви и пользоваться всеми правами и церковными имениями, какими доселе пользовались. А обратившись к самим епископам Ипатию и Кириллу, предоставил им власть разрешить точно так же и благословить от имени папы митрополита и прочих епископов русских, с тем чтобы каждый из них в свою очередь разрешил таким же образом в своей епархии всех духовных и мирян, которые примут унию, и благословил пресвитеров и клириков продолжать свое служение Церкви. Наконец, по просьбе Ипатия и Кирилла и по соизволению папы подведены были к целованию ног его все их спутники, духовные и миряне, и его святейшество, преподав общее благословение всем находившимся в зале собрания, оставил ее.

В память совершившегося таким образом соединения русских с Римскою Церковию составлен был в тот же день (23 декабря 1595 г.) папскими протонотариями и секретарями по приглашению главного прокурора письменный акт, или протокол, в котором подробно изложено было, как происходило это достопамятное событие в торжественном собрании священной коллегии кардиналов под председательством папы. Вскоре (21 генваря 1596 г.) и сам папа написал и утвердил особое "постановление", в котором, не менее подробно изложив "на память потомству", как пришли к нему послы от русских иерархов, просивших унии с Римскою Церковию, и как совершилась эта уния в Риме, говорил в заключение, между прочим: "Мы настоящим нашим постановлением принимаем достопочтенных братьев, Михаила архиепископа-митрополита и прочих епископов русских, со всем их клиром и народом русским, живущим во владениях польского короля, в лоно католической Церкви как наши члены во Христе и во свидетельство такой любви к ним по апостольской благосклонности позволяем им и разрешаем все свящ. обряды и церемонии, какие употребляют они при совершении Божественных служб и святейшей литургии, так же при совершении прочих таинств и других священнодействий, если только эти обряды и церемонии не противны истине и учению католической веры и не препятствуют общению с Римскою Церковию, - позволяем и разрешаем, несмотря ни на какие другие, противоположные постановления и распоряжения апостольского престола". Наконец, в память той же унии, состоявшейся в Риме, выбита была медаль, золотая и серебряная. На одной стороне ее изображен только папа с надписью: Clemens. VIII Pont. Max. A. V.; а на другой представлены: папа, сидящий на троне, с сидящим подле него на особом седалище кардиналом, и благословляющий русских послов; русские послы (ясно виден только один) на коленях пред папою, и за ними два стоящие, вероятно, каноника, находившиеся позади них, когда они читали исповедание веры, и сделана надпись вверху: Ruthenis receptis [Русские приняты (лат.)], внизу: 1596. Эту медаль торжественно роздал сам папа в праздник святых апостолов.

Таким образом Потей и Терлецкий, принимая от лица Западнорусских иерархов и всей будто бы их паствы унию в Риме, совершенно отверглись православия, осудили и отвергли все те пункты учения, по которым доселе как православные отделялись от Римской Церкви, и вообще осудили, отвергли и анафематствовали все по понятиям ее схизмы (следовательно, и всю православную Церковь) и ереси, осужденные, отвергнутые и анафематствованные папою. А с другой стороны, вполне приняли римскую веру, или латинство, со всеми ее учениями и постановлениями, как они изложены не только на Флорентийском, но и на Тридентийском Соборе. И если папа по снисхождению дозволил русским, принявшим унию, сохранять свои церковные обряды и церемонии, то лишь те, которые, на его взгляд, окажутся непротивными истине и учению католической веры и не препятствующими общению русских с Римскою Церковию. А это значило, что папа оставлял за собою, когда ему вздумается, запретить неугодные ему русские обряды если не как противные истине и католической вере, то как препятствующие общению русских с латинянами. Потей и Терлецкий, без сомнения, и сами понимали, что зашли далеко и переступили границы, указанные их доверителями в послании к папе и в артикулах унии. В послании к папе, нами уже приведенном прежде, митрополит и владыки говорили только: "С Божиею помощию, мы решились приступить к тому соединению, которое предки наши постановили на Флорентийском Соборе..." и далее: "Мы поручили (нашим уполномоченным) ударить челом Вашей святыне и предложить, чтобы Ваша святыня согласился оставить нас всех при вере, таинствах и всех церемониях и обрядах Восточной Церкви, ни в чем их не нарушая". Между тем уполномоченные согласились принять не только постановленное на Флорентийском Соборе, но и все постановленное на Соборе Тридентийском; уполномоченные сумели кое-как отстоять неприкосновенность лишь таинств и обрядов Восточной Церкви, а ее верою, т. е. всеми особенностями ее веры, пожертвовали латинству. В артикулах митрополит и владыки сказали: "О Св. Духе исповедуем, что Он исходит от Отца чрез Сына". Уполномоченные же приняли совершенно римское учение, что Дух Святой исходит от Отца и Сына. Несмотря, однако ж, на такую измену православию, Потей и Терлецкий не постыдились написать из Рима от 30 декабря 1595 г. к Краковскому бискупу Юрию Радзивиллу, что исповедание греческой веры сохранено для них ненарушимо святейшим отцом, что они исполнили свое дело даже лучше, нежели надеялись, и им оставлены не только все обряды и таинства, но и Символ веры в древнем виде, без прибавки "и от Сына". А затем просили бискупа склонить короля, чтобы он своими грамотами успокаивал православных относительно унии, объявляя им, что они "все свое имеют в целости", и тем подготовлял их к принятию унии.

Потей и Терлецкий по принятии ими унии более месяца оставались в Риме и пользовались особым благоволением папы. На другой день, 24 декабря, пред праздником Рождества Христова, папа совершал торжественную вечерню, со множеством кардиналов, архиепископов и епископов. В числе их находились в своих облачениях и русские послы и поставлены были выше всех латинских епископов. Но папа, как только увидел Потея и Терлецкого, велел поставить их еще выше, поближе к нему. В последующее время он часто приглашал их к сослужению с собою, особенно в церкви святого Петра, часто принимал их у себя и сделал обоих своими "придворными прелатами и ассистентами". С соизволения папы они посетили все базилики Рима, поклонились его святыням и везде были встречаемы с полным вниманием и радушием. С наступлением февраля (1596) послы начали собираться в обратный путь, и папа в один день (7-го числа) подписал шестнадцать посланий, чтобы переслать их с послами в Литву и Польшу. Послания адресованы были: одно к митрополиту и епископам русским, другое к королю и четырнадцать к литовским и польским сенаторам, духовным и светским. В послании к митрополиту и владыкам папа прежде всего благословлял Бога, просветившего их и подвигшего искать соединения с истинною Церковию; потом восхвалял их самих за их благочестивое намерение и решимость, извещал их, как прибыли к нему посланные ими епископы, Ипатий и Кирилл, и исполнили возложенное на них поручение, с какою любовию он относился к ним, и продолжал: "Все, о чем они просили нас, мы охотно исполнили, сколько возможно. Мы позволили вам, как позволено было и на Флорентийском Соборе, удержать ваши обряды и церемонии, которые не нарушают целости католической веры и нашего взаимного соединения. Мы рекомендовали вас, и ваши церкви, и ваши имения особенному вниманию короля Сигизмунда, нашего возлюбленного сына, и просили его, чтобы он не только защищал вас и все ваше своею властию, но жаловал вас новыми своими милостями и сопричислил вас к сенаторам царства, пока вы будете пребывать в повиновении Римской Церкви. Об этом же писали мы и ко многим сенаторам царства, духовным и светским... Теперь остается только, чтобы и вы искренне приняли и утвердили то, что сделано в Риме послами вашими. Для этого мы желаем, чтобы ты, брат архиепископ, нашею властию назначил поместный Собор и созвал своих епископов: пусть каждый из вас исповедует в публичном собрании католическую веру по той самой формуле, по какой исповедали ее здесь два ваши посла епископы, и точно так же пусть каждый даст торжественное обещание повиноваться нам и апостольскому престолу. И о всем, что будет совершено на вашем Соборе, пришлите нам письменный документ, надлежащим образом утвержденный и засвидетельствованный, чтобы он навсегда сохранялся в наших архивах во свидетельство потомству о вашем обращении к католической Церкви. Мы написали и к латинским епископам, Львовскому, Луцкому и Холмскому, чтобы они присутствовали на вашем Соборе в знак братской любви и общения". В послании к королю, выражая свою радость по случаю обращения русских и приветствуя его с таким радостным событием, которое началось только при его помощи, по его ревности и благочестию, папа извещал, что для окончания и утверждения этого спасительного дела он приказал митрополиту Михаилу Рагозе созвать поместный Собор, на котором будут присутствовать и три латинские иерарха, и выражал надежду, что король окажет свое содействие созванию этого Собора. Потом просил Сигизмунда, чтобы он обратил свое благосклонное внимание на жалкое положение русских владык, их церквей, домов, школ и имений и позаботился об улучшении этого положения, чтобы он тщательно исполнил "артикулы, представленные русскими епископами", которые преимущественно относятся к нему и которые он уже обещался исполнить. А особенно просил и ходатайствовал о том, чтобы король принял русских владык в число духовных сенаторов Польского государства и уравнял во всех почестях с епископами римскими, причем объяснял, что это возвысит русских владык в глазах народа, усилит их влияние на народ и послужит к распространению и утверждению унии, а вместе привлечет к королю сердца не только русских владык, но и всего русского духовенства и народа и повлияет на укрепление и возвышение самого государства. "И будет для тебя славою во всем потомстве, - заключал папа, - что твоею властию, старанием, советом, помощию русские возвратились на путь спасения и к единству католической Церкви". Из посланий папы к сенаторам семь написаны им к сенаторам духовным и семь к сенаторам светским. Во всех этих посланиях главное содержание одно и то же: в каждом папа, извещая о присоединении русских к Римской Церкви, просил того или другого сенатора содействовать своим влиянием принятию русских владык в число сенаторов. Кроме того, в посланиях к Львовскому архиепископу Яну Димитрию и епископам - Холмскому Станиславу и Луцкому Бернарду папа приказывал им присутствовать на Соборе русских епископов, который созовет митрополит Рагоза. В послании же к Луцкому епископу прибавлял еще: "Знаем вполне, какое участие принимал ты в обращении русских владык к Римско-католической Церкви... Да воздаст тебе праведный Судия обильную награду в день воздаяния, за то что ты так ревностно желал этого и столько, по силам твоим, в этом потрудился".

Обратное путешествие Потея и Терлецкого в отечество не было так продолжительно, как путешествие их к папе. Из Рима они не могли выехать раньше 7 февраля, а к марту были уже дома, и Луцкий бискуп Бернард Мациевский первого или второго числа марта воспел в своем костеле: "Те, Deum, laudamus", т. е. благодарственный молебен, по тому случаю, что "владыки Луцкий и Владимирский приехали из Рима в добром здоровье, счастливо и с радостями". Возвратившиеся владыки, разумеется, не замедлили доставить королю и митрополиту послание от папы, и теперь надлежало ожидать созвания Собора. Король не мог более этому противиться, так как Собора требовал сам папа и Собор был необходим, чтобы докончить начатое в Риме и чтобы уния, принятая там двумя уполномоченными, принята была и теми, от имени которых они действовали и за которых торжественно поручились. Но обстоятельства не позволили немедленно заняться созванием Собора, потому что и в Польше, и в Литве заняты были тогда сборами и поездками на генеральный сейм, происходивший в Варшаве. И этим обстоятельством православные еще до Собора сумели воспользоваться против возвратившихся из Рима Потея и Терлецкого и привезенной ими унии. Земские послы, или депутаты, избранные на провинциальных сеймиках в воеводствах Киевском, Волынском, Минском, Новогрудском, Полоцком и других, явившись на генеральный сейм, подали от имени всех своих избирателей просьбы королю, чтобы Потей и Терлецкий были лишены духовного сана, так как они без ведома православных и своих духовных начальников - патриархов ездили в Рим и самовольно отдались под власть папы и привезли оттуда великие перемены в вере, и чтобы король по силе Варшавской конфедерации 28 генваря 1573 г., которую и его предместники и он сам подтвердили присягою при своей коронации, благоволил дать православным епископов православной веры, а не иной взамен этих отступников. Такую же просьбу подал на сейме королю и лично от себя князь К. К. Острожский. Но как король не делал никакого распоряжения по этим просьбам, а между тем сейм приближался к концу, то князь Острожский и депутаты от православных в последний день сейма торжественно объявили королю, сенату и вообще сейму, что они и весь русский народ не будут признавать Потея и Терлецкого своими епископами и не будут терпеть и допускать их духовной власти в своих имениях. Кроме того, Острожский в 5-й день мая внес от своего имени этот самый протест против Потея и Терлецкого в актовые книги варшавского сейма, а депутаты внесли на следующий день два такие же протеста в радзиевские гродские книги: один за общею их подписью, другой же за подписью уполномоченного ими князя Юрия Друцкого-Горского, посла воеводства Киевского. Копии с этих протестов, законно засвидетельствованные, разосланы были по воеводствам. Подобные протесты вносились тогда в актовые книги и в других городах, и особенною обстоятельностию отличался протест, внесенный в апреле от имени православных граждан литовской столицы - Вильны.

Как ни много Потей и Терлецкий надеялись на короля, но и на них не могли не произвесть самого тяжелого впечатления такие сильные и многочисленные протесты. Терлецкий даже до того перепугался, что на всякий случай все свои документы и все движимое имущество чрез брата своего Яроша Терлецкого отдал для хранения какому-то пинскому мещанину Григорию Крупе, и 4 мая, тотчас по окончании варшавского сейма, явившись лично в королевскую канцелярию в Варшаве, просил записать в актовые книги подробный реестр этих документов и имущества, и в конце реестра присовокупил, что многих других вещей своего имущества он, к сожалению, в такое короткое время припомнить не может, как будто кто нудил его спешить. А ввиду того что князь Острожский и русские депутаты на варшавском сейме решительно заявили, что не станут признавать Потея и Терлецкого за православных епископов и подчиняться им, последний обратился к королю с просьбою пожаловать ему новую грамоту на епископию Луцкую и Туровскую, говоря, будто бы прежняя грамота, данная ему Стефаном Баторием 9 мая 1585 г., похищена вместе с другими документами какими-то буйными людьми во время отъезда его, Терлецкого, в Рим, между тем как и грамота эта и все другие документы Терлецкого значатся целыми в только что упомянутом нами реестре его имущества, заявленном уже по возвращении его в отечество. И король действительно пожаловал Терлецкому грамоту (21 мая), которою предоставлял ему и теперь, после подчинения его католической Церкви, спокойно держать владычество Луцкое и Острожское со всеми его имениями, пока сам захочет, и удостоверял за себя и за своих преемников, что никогда не удалят Кирилла и никому не позволят удалить его до самой его кончины от этого владычества и имений. Очень вероятно, что подобную подтвердительную грамоту король дал тогда и Ипатию Потею на епископию Владимирскую и Брестскую, так как и ему угрожала та же опасность, что и Терлецкому. Чрез несколько дней король предоставил еще Кириллу Терлецкому в пожизненное управление кобринский Спасский монастырь со всеми его имениями, хотя Кирилл и без того был очень не беден. Оградив владык Луцкого и Владимирского от протестов, сделанных против них на варшавском сейме, Сигизмунд III не оставил без внимания и протеста, сделанного православными в Вильне. И грамотою от 22 мая приказал митрополиту, чтобы он сперва предал своему духовному суду, а потом отослал для наказания в суд светский попов и проповедников виленского Троицкого братства как бунтовщиков и возмутителей, за то что они, согласившись с некоторыми виленскими гражданами, членами того братства, производят своими проповедями и печатными сочинениями на польском и русском языках смуты в народе и не только не способствуют соединению между христианами, но возбуждают между ними вражду, раздоры и столкновения, и чтобы совсем отнял у Троицкого братства церковный алтарь, будто бы незаконно предоставленный ему доселе в Троицком монастыре, и отдал законным владельцам монастыря, виленским бурмистрам и радцам, братству же не дозволял более никакого доступа к тому монастырю и церкви Святой Троицы. А когда митрополит уведомил, что проповедник виленского Троицкого братства Стефан Зизаний и братские попы Василий и Герасим еще прежде осуждены и анафематствованы Собором за их проповеди и самовольно издаваемые ими сочинения и, несмотря на то, упорно продолжают свое дело, и выслал этих мнимых бунтовщиков в распоряжение короля, то король присудил их на изгнание из своего государства и окружною грамотою (23 мая) дал приказ, чтобы никто нигде у себя их не принимал, никто не оказывал им никакого пособия и не имел с ними никакого общения; если же где встретят их, то взяли бы их под стражу и уведомили о том короля.

Когда варшавский сейм совершенно окончился, король признал благовременным издать универсал ко всем своим подданным греческого закона о созвании Собора, и объявил им: "Имея в виду древнее соединение Церквей Восточной и Западной, всегда способствовавшее возвышению и процветанию царства, и подражая примеру великих государей, старавшихся о соединении этих Церквей, разделившихся между собою, пламенно желаем и мы находиться в одной вере со всеми нашими подданными и вместе с ними единым сердцем и устами славить Бога... Потому среди других наших государственных забот склонили мы наш помысл и на то, чтобы людей греческой религии в нашем государстве привесть к прежнему единству с Церковию католическою, Римскою, под властию одного верховного пастыря. С этою целию, с согласия высших особ греческого духовенства, ваших старших, отправлены были в Рим послами к папе владыки Владимирский и Луцкий, которые, побывав у св. отца, уже вернулись назад и не принесли оттуда с собою ничего нового и противного вашему спасению, ничего различного от ваших обычных церковных церемоний, напротив, согласно с древним учением св. отцов греческих и св. Соборов, сохранили вам все в целости, о чем и имеют дать вам подробный отчет. И как немало знатных людей греческой веры, желающих св. унии, просили нас, чтобы мы для окончания этого дела велели созвать Собор, то мы и позволили вашему митрополиту кир Михаилу Рагозе созвать Собор в Бресте, когда признает то с другими вашими старшими духовными наиболее удобным, будучи уверены, что вы, когда хорошо порассудите, ничего полезнее, важнее и утешительнее для себя не найдете, как св. соединение с католическою Церковию, которое водворяет и умножает между народами согласие и взаимную любовь, охраняет целость государственного союза и другие блага, земные и небесные". Затем король говорил, что явиться на Собор вольно будет всякому православному, только бы каждый приезжал с надлежащею скромностию и не приводил с собою непотребной толпы; что, кроме католиков и православных, между которыми должно состояться соединение, никакие другие люди иной веры на Собор не могут быть допущены и, кроме дела об унии, на Соборе никаких сторонних дел не должно быть возбуждаемо. Наконец, король напоминал, чтобы и на Соборе, как везде, соблюдалось полное уважение к его верховной власти и все совершалось с благословением Божиим в мире и согласии, на радость ему, королю, и всей Речи Посполитой. Этот королевский универсал издан был еще 29 мая или, как по другому списку, 14 июня. А митрополит, неизвестно по каким соображениям, подписал свою окружную грамоту о созвании Собора только 21 августа и самый Собор назначил на 8 октября, объявляя в ней также, чтобы на Собор приезжал каждый благоверный христианин греческого закона "для прислуханья и обмышливанья", а если кто не захочет прибыть сам, то прислал бы своих уполномоченных.

Несмотря, однако ж, на королевский универсал и митрополичью грамоту о созвании Собора, на котором должен был окончательно решиться вопрос об унии, противники унии не успокаивались и причиняли немало беспокойств митрополиту и королю. В июне собрались в Вильну на чередный трибунальный суд депутаты со всего великого княжества Литовского. Дидаскал виленского Троицкого братства Стефан Зизаний, осужденный митрополитом на отлучение от Церкви, а королем на изгнание, подал этим депутатам какую-то жалобу на митрополита. И жалоба была принята, митрополит потребован на суд. А когда митрополит отвечал, что не подлежит трибунальному суду, депутаты не уважили этого, рассмотрели жалобу Зизания, судили митрополита заочно и признали виновным. Митрополит нашелся вынужденным жаловаться королю, и король с изумлением писал депутатам (от 21 июня), что они позволили себе судить митрополита по такому делу, по которому и он, король, не мог бы его судить, и приказывал им не приводить своего декрета против митрополита в исполнение. Подобное же случилось и в Киеве. Некоторые лица вздумали вести тяжебные дела против митрополита по его церковным имениям в гродском уряде киевском, и уряд принимал эти дела, посылал к митрополиту позвы явиться на суд и, не обращая внимания на объяснения митрополита, что гродский уряд не вправе судить его, постановлял свои решения. Пришлось митрополиту снова искать защиты у короля, и король (от 19 августа) напоминал киевскому воеводе князю Острожскому, чтобы гродский уряд в Киеве вопреки закону и обычаю не требовал по таким делам митрополита к ответу, а отсылал такие дела в подлежащие суды, согласно со Статутом. Через несколько дней король получил известие из Вильны, что некоторые граждане, составляющие Троицкое братство, которое недавно, как мы видели, он приказал совсем отдалить от Троицкого монастыря, восстают против королевской власти, разрушают начатое святое дело, которое должно было бы привести к соединению по вере народ христианский, увлекают за собою и других граждан, нарушают общественный покой и, купив место в Вильне, хотят строить себе церковь не столько для совершения хвалы Божией, сколько для расширения своей ереси и противодействия унии. Поэтому король дал приказ (от 29 августа) виленским бурмистрам, радцам и лавникам, чтобы они не допускали таких беспорядков и возмущений, а бунтовщиков и нарушителей общественного спокойствия предавали суду и наказывали и решительно возбранили им строить себе церковь, между тем как на постройку этой церкви Троицкое братство еще в 1594 г. имело разрешительную грамоту от самого же короля. Заметим, что речь идет о постройке Троицким братством той церкви, при которой вскоре образовался знаменитый в истории унии виленский Свято-Духов монастырь, существующий доселе. Еще чрез несколько дней к королю пришло известие, что и все вообще православные жители столичного города Вильны, духовные и миряне, взбунтовались против своего митрополита Михаила Рагозы и противятся ему, делают между собою тайные сходки, допускают в свои совещания и людей разных вер, издают протестации против своего архипастыря. Это вызвало короля послать ко всему виленскому духовенству, сановникам и прочим гражданам строгий приказ (от 12 сентября), чтобы они как духовные овцы повиновались во всем своему митрополиту и другим архипастырям, прекратили свои возмущения против них и своевольные сходки, а если не прекратят, то как бунтовщики и нарушители общественного спокойствия подвергнутся законным преследованиям и наказаниям.

Потей и Терлецкий по возвращении из Рима старались делать и с своей стороны все, что могли, против врагов привезенной ими унии и вообще против не соглашавшихся принять ее. Один из священников Луцкого владыки, Михаил, состоявший при нем проповедником, принес 3 марта в Жидичинский монастырь письмо на имя Львовского епископа Гедеона и отдал письмо племяннику Гедеонову, управлявшему монастырем, Григорию Балабану. Письмо писано было Потеем и Терлецким еще 29 декабря 1595 г. из Рима и заключало в себе известия о их путешествии, пребывании в Риме и сношениях с папою. Как только Григорий распечатал это письмо и поднес к свече, чтобы прочитать подписи, его тотчас обдало каким-то порошком, от которого он впал в расслабление и едва не умер. Князь Острожский, ехавший тогда на варшавский сейм и остановившийся в Жидичинском монастыре, видел Григория в его смертельной болезни и помог ему своими лекарствами. Несколько оправившись, Григорий послал (17 марта) в гродский владимирский уряд протестацию против Терлецкого и самое его письмо для внесения в актовые книги. А впоследствии начал было против Терлецкого и формальное дело в луцком гродском уряде; когда же уряд объявил, что дело ему не подлежит, то подал апелляцию в главный люблинский трибунал. Отрава чрез письмо назначалась ревнителями унии, конечно, не Григорию, а Гедеону Балабану, изменившему унии, и трудно отвергнуть подлинность этого события. В своих епархиях Потей и Терлецкий употребляли все меры, чтобы привлекать на свою сторону духовенство и мирян. Священников, которые не соглашались на унию, изгоняли из приходов, лишали сана, заключали в темницы, а на мирян, не покорявшихся убеждениям, изрекали анафему. Разительный случай тому был в Бресте. Члены брестского церковного братства по примеру братства виленского Троицкого решительно вооружились против унии и не хотели слушать своего владыки. Они перестали даже ходить в свои церкви, где по приказанию его совершалось богослужение с поминовением папы, а предпочитали собираться на молитву по домам, тайно, некоторые же посещали и протестантские кирхи. Никакие убеждения Потея, ни словесные, ни письменные, не могли поколебать этих людей, твердых к вере своих отцов. Тогда Потей дал указ (3 октября) протопопу и всем священникам брестским, чтобы они под страхом клятвы и отлучения не ходили в домы ни к одному из этих непослушных, не крестили их детей, не преподавали им Святых Тайн Христовых, не погребали их умерших и вообще не совершали для них никаких церковных треб, а признавали всех их за еретиков, проклятых Церковию. И несчастные братчики принуждены были за неимением священников сами читать молитвы родильницам, крестить детей, проповедовать слово Божие и пр.

Слух о принятии унии в Риме некоторыми западнорусскими владыками скоро достиг и отдаленного Востока. Многие из русских писали об этом к Константинопольскому патриарху и просили его прислать к ним кого-либо из ученых людей на помощь. И помощь с Востока была подана. Александрийский патриарх Мелетий Пигас написал (от 30 августа) обширное послание на имя князя К. К. Острожского и прочих православных князей и панов, священников и всего христоименитого православного народа в Малой (т. е. Западной) России. В этом послании первосвятитель восхвалял всех благоверных русских за их твердость в благоверии и непреклонность к унии и убеждал их оставаться твердыми до конца, резко обличал отступивших от православия и предавшихся папе, довольно подробно говорил против главенства папы и его нововведений и в защиту бедствующей Восточной Церкви, наконец, приглашал отступников покаяться и возвратиться в лоно своей родной матери, православной Церкви, а в случае их нераскаянности, давал православным совет избрать себе нового митрополита и епископов. Как ни строго было приказание короля не пропускать в Литву никаких посланий от Восточных патриархов, но это послание было получено князем Острожским и впоследствии напечатано. Еще важнее для православных западноруссов было то, что патриарх Мелетий вместе с своим посланием прислал к ним и своего уполномоченного, протосинкелла Александрийской Церкви, ученого Кирилла Лукариса, которого присылал к ним и в 1594 г. с подобным посланием. В то же время прибыл в Литву и уполномоченный от Константинопольского престола, великий протосинкелл Константинопольской Церкви Никифор, лицо весьма замечательное. За его ум и познания его называли мудрейшим (σοφιότατος), и хотя по своему сану он был не более как архидиакон при патриархе, но удостоился целые три года управлять в качестве местоблюстителя всею Цареградскою патриархиею, пред последним вступлением патриарха Иеремии II на кафедру и в продолжение путешествия его в Россию. А вскоре по возвращении Иеремии Константинопольский Собор, бывший под его председательством в 1592 г., облек Никифора, как "мужа, исполненного всякой науки и мудрейшего", властию занимать первое место на всех Соборах в пределах Цареградского патриархата, иметь преимущество чести пред самими митрополитами и именем Вселенского патриарха решать на Соборах все вопросы, касающиеся веры и Церкви. Пред прибытием в Литву он долго находился в Молдавии и там по дарованной ему власти председательствовал на Соборе двух митрополитов, Валашского и Молдавского, и четырех епископов, бывшем против унии, и под соборною грамотою (от 17 августа 1595 г.) подписался "местоблюстителем" святейшего Константинопольского престола. Из Молдавии Никифор отправился в Литву, но на границе вследствие королевской грамоты не пропускать послов от Цареградского патриарха был задержан и заключен в Хотине, хотя тому были и другие причины, как сам он свидетельствует. Из этого заключения, которое продолжалось довольно долго, Никифор, однако ж, вовремя успел освободиться, может быть, благодаря содействию русских. Ибо сами русские и писали к Никифору в Молдавию, и просили его поспешить к ним немедленно, и, как только он прибыл в Литву, князь Острожский и все паны волынские приняли его с радостию и послали двух знатных своих шляхтичей уведомить о прибытии его короля. Присутствие Никифора на приближавшемся Брестском Соборе имело для русских величайшую важность: по чрезвычайной уполномоченности Никифора ему принадлежало преимущество пред самим митрополитом Рагозою и председательствование на Соборе. Еще недели за три до Собора Никифор в качестве экзарха Константинопольского престола написал Рагозе (от 13 сентября): "Извещаем твою святыню, что Вселенский патриарх, узнав о замешательствах, произведенных в вашей Церкви некоторыми владыками и нововведениями, прислал нас сюда как своего экзарха для прекращения этих замешательств, а когда мы сюда прибыли, то получили о том разные донесения. Одни поведали нам, что твоя святыня еще поминаешь имя патриарха в церковных молитвах и вообще держишься прежнего порядка; другие же донесли, что ты уже совсем не поминаешь имя патриарха и не следуешь св. обычаям и догматам Восточной Церкви, чему, однако ж, мы не верим. Посему просим твою святыню, чтобы ты изложил нам в своем писании всю правду и тем дал нам возможность разобрать и прекратить происшедшие у вас замешательства и водворить между Церквами покой и чтобы ты всячески постарался поскорее увидеться с нами в каком-либо месте". Можно судить, как тяжело было митрополиту Рагозе узнать в такое время о появлении в Литве этого патриаршего экзарха.

Настал, наконец, Собор, столь давно желанный, - Собор, далеко превосходящий все прежние Соборы Западнорусской Церкви и по важности предмета, о котором должен был рассуждать, и по оригинальному, или необычному, своему составу, и по многочисленности лиц, съехавшихся на Собор. Предметом рассуждений Собора был вопрос о перемене одного вероисповедания на другое, православного на латинское целым народом, иначе вопрос об унии западноруссов с Римом. В состав Собора должны были войти, с одной стороны, лица, уже признавшие унию и решившиеся принять ее, равно как покровительствующие им латиняне, а с другой - православные, твердые в своем исповедании и противившиеся унии, которых, однако ж, надеялись привлечь к ней. По числу членов обе стороны были весьма неравны. На стороне православных находились: 1) два патриарших экзарха: Никифор от патриарха Цареградского и Кирилл Лукарис от Александрийского - и, кроме того, из Цареградской же патриархии: Лука, митрополит Белградский, Макарий, архимандрит монастыря Симона - Петра на Святой горе, по поручению Паисия, епископа Веноцкого, и Матфей, архимандрит святогорского Пантелеимонова монастыря, по поручению Амфилохия, епископа Мукацкого; 2) два западнорусских епископа: Гедеон Балабан, епископ Львовский, и Михаил Копыстенский, епископ Перемышльский - и с ними девять архимандритов: киево-печерский Никифор Тур, дерманский, супрасльский, пинский и другие, два игумена и множество протоиереев, священников, монахов, по одному свидетельству, до 106, а по другому, более 200; 3) многие государственные сановники и послы, или депутаты. В числе первых были князь К. К. Острожский с сыном своим Александром, воеводою волынским; князь Александр Полубенский, каштелян новогродский; стольник земли Волынской Андрей Боговитин, судья земский луцкий Чаплич, судья гродский владимирский Павлович и другие. В числе послов одни были от воеводств и поветов: Литовского, Киевского, Русского, Волынского, Брацлавского, Перемышльского, Пинского, другие - от городов: Вильны, Львова, Пинска, Бельска, Бреста, Каменца Подольского, Киева, Владимира, Минска, Слуцка и пр., третьи - от братств: виленского и львовского. Не должно удивляться, что на Собор съехалось такое множество не одних духовных, но и мирян: сам король и потом митрополит приглашали на этот Собор своими грамотами всех православных, а митрополит еще прибавлял, что если кто не может приехать, то прислал бы своих послов, да и Собор касался вопроса, слишком близкого всякому православному. На стороне униатов находились: 

  1. представители Западнорусской Церкви: митрополит Михаил Рагоза, владыки - Владимирский Ипатий Потей, Луцкий Кирилл Терлецкий, Полоцкий Герман, Пинский Иона Гоголь, Холмский Дионисий Збируйский и с ними, вероятно, несколько других духовных, из которых, впрочем, известны только три архимандрита: браславский, лаврашевский и минский;

  2. послы папы, им самим назначенные: Ян - Дмитрий Соликовский, арцибискуп Львовский, Бернард Мациевский, бискуп Луцкий, Станислав Гомолицкий, бискуп Холмский, и с ними четыре иезуита: знаменитый Скарга, друг короля, товарищ Скарги Иуст Роб, Максим Латерна, бывший духовник Стефана Батория, и Каспар Нагай;

  3.  послы короля, прибывшие, впрочем, только на второй день Собора: гетман литовский, князь Христофор - Николай Радзивилл, канцлер литовский Лев Сапега и подскарбий литовский, староста брестский Димитрий Халецкий - и, кроме того, великое множество других лиц, знатных и незнатных, имена которых остались неизвестными. 

Надобно заметить, что при съезде на Собор допущено было двоякое нарушение королевской грамоты, которою разрешалось созывание Собора. Грамота говорила, чтобы, кроме католиков и православных, на Собор не допускались никакие иноверцы. Между тем к стороне православных, и без того многочисленной, присоединились еще многие протестанты, может быть, из местных же жителей города Бреста. Впрочем, они только оказывали внимание православным, подкрепляли их своими советами, возбуждали против латинян по своей обычной вражде к последним, но в решении дел православным духовенством на Соборе не принимали ни малейшего участия. Грамота требовала еще, чтобы все приходили на Собор как можно скромнее и не приводили с собою толпы. Между тем князь Острожский и другие православные паны явились с множеством вооруженных людей, с татарами, гайдуками, казаками и даже с пушками. Но это было только мерою предосторожности. Православные знали, с кем имеют дело; знали, что если они явятся без подобной охраны, то против них на Соборе могут употребить насилие и если не принудят их к принятию унии, то непременно воспрепятствуют им составить свой Собор для осуждения унии.

Съехавшись в Брест несколько прежде срока, назначенного для открытия Собора, православные посылали к митрополиту свои посольства как для приветствования его, так и для узнания от него о месте, времени, порядке собраний и других делах Собора. Но посланные были отпускаемы митрополитом или совсем без ответов, или с ответами очень неприятными и нимало не клонившимися к любви и согласию, даже с совершенным огорчением. Накануне Собора, т. е. 5 октября, посылали к митрополиту и находившимся с ним владыкам и протосинкеллы Никифор и Кирилл свою грамоту с приветствием от себя и с напоминанием, чтобы митрополит и владыки явились представителям патриархов для засвидетельствования должного почтения и для предварительных совещаний относительно Собора. Но послам дан был ответ: "Подумаем, если следует явиться, явимся" - и не явились. Князь Острожский также посылал к митрополиту знатных людей, желая с ним видеться, но митрополит на то не согласился, а просил князя, чтобы он постарался увидеться с ним и с владыкою Владимирским в доме последнего.

Очень понятно, почему митрополит с своими единомышленниками накануне Собора действовал так уклончиво, нерешительно, боязливо: положение их было крайне затруднительное. Для них вопрос об унии был уже решен окончательно, и они шли на Собор затем только, чтобы повторить там исповедание веры, которое произнесли в Риме Потей и Терлецкий, и дать торжественную клятву на покорность папе. А для православных вопрос этот вовсе не был решен, и они съехались на Собор, чтобы еще рассуждать об унии и с нескрываемым намерением совершенно ее отвергнуть. Что ж вышло бы, если бы эти люди с такими противоположными целями и намерениями сошлись вместе для совокупных рассуждений? В то же время митрополит ясно понимал, что если он согласится с православными составить один Собор, в таком случае председательство на Соборе должно принадлежать не ему, митрополиту, а уполномоченному от Цареградского патриарха, протосинкеллу Никифору, и тогда при многочисленности православных на Соборе не только дело унии может совершенно расстроиться, но и он сам, митрополит, и единомысленные с ним владыки могут подвергнуться с позором соборному суду и осуждению за измену православию. Наконец, митрополит и бывшие с ним владыки находились в большом страхе ввиду той военной силы, какую привели с собою православные, и не зная, в ком искать себе охраны и защиты, так как королевские послы тогда еще на Собор не прибыли.

Наступило и 6 октября. Необходимо было открыть Собор - и что же придумал митрополит? Не давая никакого известия православным, он с одними своими единомышленниками отправился в соборную церковь св. Николая и выслушал там литургию, потом прочитал молитвы с призыванием Святого Духа, которые обыкновенно читались пред началом Собора, и, таким образом совершив открытие Собора, приказал записать этот первый соборный акт публичному нотарию; более ничего в тот день на Соборе не было. Между тем православные с наступлением 6 октября не имея никакого распоряжения от митрополита, не знали, что делать и где собираться. Некоторые непременно желали собраться в какой-либо церкви, но все церкви в Бресте по приказанию местного владыки Ипатия Потея были заперты. И православные, не желая насильно ворваться в какую-либо церковь и произвесть смятение, решились собраться в частном доме у пана Райского, где, кажется, была квартира князя Острожского и находилась весьма обширная зала, служившая протестантскою молельною. Собрались здесь православные первоначально с тою целию, чтобы ожидать приглашения от митрополита и перейти в другое место, если оно будет митрополитом указано. Но они прождали до самой вечерни и ничего не дождались. Тогда "мы, - рассказывают сами православные, - послали к его милости, отцу арцибискупу Львовскому (Соликовскому), объявить ему о нашем желании и готовности приступить к делам Собора, удивляясь при этом и жалуясь, что митрополит не делает никакого приступа к Собору в тот день, который и сам он в окружной своей грамоте назначил к открытию Собора, и дает проходить определенному сроку. Посланные по нашему поручению с таким же объявлением ездили и к митрополиту, но не нашли его ни дома, ни в церкви, ни в других местах, на которые им указывали. Однако ж, чтобы он не мог отговориться неведением, посланные объявили о своем посольстве владыке Пинскому (Гоголю) и просили его передать о том митрополиту, когда найдет его где-нибудь". Депутация, посланная по предложению протосинкелла Никифора к митрополиту, состояла из шести лиц: двух архимандритов, одного протопопа и трех пресвитеров, а при них находился нотарий Григорий и имел при себе грамоту - парагностик, которым митрополит и владыки приглашались явиться пред лицо патриарших экзархов, чтобы потом вместе с ними пойти в какую-либо церковь и там открыть заседание Собора. Отправив свою депутацию и вскоре за тем, вероятно, узнав случайно, что митрополит уже открыл в соборной церкви свой отдельный Собор, с одними своими единомысленниками, православные положили немедленно открыть еще до возвращения депутации и свой особый Собор в той самой зале, или молельне, в которой находились. С этою целию прежде всего разделились на две половины, или кола: коло духовное и коло светское. То и другое коло должны были заседать особо.

Духовные избрали себе двух примикириев: протопопа заблудовского Нестора для наблюдения за порядком в заседаниях кола и острожского пресвитера и проповедника Игнатия для заведования соборными нотариями. Светские избрали из среды своей Демьяна Гулевича, бывшего послом из Волыни, чтобы он был маршалком в их коле. Потом духовные освятили залу по-православному; прочитали молитвы, обычные пред открытием Собора, и посредине своего духовного кола положили на аналое святое Евангелие. Как только все устроилось, первым заговорил Гедеон, епископ Львовский, и, с одной стороны, свидетельствуя о преданности святой Восточной Церкви всех прибывших на Собор, а с другой - осуждая митрополита Рагозу и других владык за то, что они не предстали пред лицо патриарших уполномоченных, предложил начать рассмотрение дела, которое они, владыки, затеяли. Все присутствовавшие изъявили было согласие. Но вспомнили, что надо пождать возвращения депутации и ответа от митрополита. Тут выступили было некоторые из послов, прибывших от разных воеводств, поветов, городов, и выражали желание заявить Собору данные им инструкции. Но было уже поздно, и Собор отложил слушание инструкций. Таким образом, в первый день, назначенный для открытия Собора, открыты два отдельные Собора: униатский и православный, но ни на том, ни на другом не было еще ничего определено и решено.

На другой день, 7 октября, в четверг, православные опять собрались в залу своих заседаний и начали ожидать, не пришлет ли к ним кого митрополит с объяснением о вчерашнем своем поступке и с приглашением их на совещания, но ожидания были напрасны. Тогда Белградский митрополит Лука сказал: "Ваша святость ясно изволите видеть, что митрополит с владыками сам себя осуждает; он, очевидно, не осмеливается предстать пред Собор вследствие дел, им затеянных". Все сознавали справедливость этих слов, но по предложению председателя Никифора отправили к Рагозе новое посольство из шести новых духовных лиц: трех архимандритов, двух протопопов и одного пресвитера, нотария Андрея, которому и вручен был парагностик. Между тем в этот день прибыли королевские послы, и находившиеся на Соборе бискупы прежде всего просили послов охранить и обезопасить Собор от той вооруженной толпы, которую привели с собою православные. Послы снеслись с князем Острожским, и он дал им слово, что спокойствие отнюдь не будет нарушено. Затем послы условились с бискупами и владыками, что заседания Собора должны происходить в соборной Николаевской церкви, и письменное объявление об этом велели прибить к дверям как самой Николаевской церкви, так и римского костела. Но в то время, когда королевские послы еще совещались с епископами, им дано было знать, что какое-то посольство отыскивает митрополита и направилось к дому Владимирского владыки. Послы поспешили к митрополиту и застали там посланных от православного Собора с грамотою, которую и велели прочитать вслух. В грамоте порицали митрополита за то, что он пристал к латинянам и составил с ними Собор без совещания с православными; отвергали этот Собор, отказывали митрополиту в послушании и грозили проклятием и низложением с кафедры, если он не раскается вместе с своими сообщниками. Королевские послы отправили трех своих панов спросить князя Острожского, с его ли ведома и согласия была та грамота и посольство к митрополиту, и, когда князь отвечал утвердительно, сами приехали к князю и, находясь у него, дали знать православному Собору, что явятся в его заседание. Послов долго ждали, но они не явились, может быть, потому, что были уже сумерки. Между тем возвратились ходившие к митрополиту от лица Собора и объявили, что митрополит принял их с яростию и презрением и сказал, что им не дано будет никакого ответа. Так окончился второй день Собора, и ни на униатском, ни на православном Соборе не сделано было почти ничего.

В третий день, пятницу, 8 октября, на православном Соборе была уже большая деятельность. Лишь только открылось заседание, как поднялись сильные голоса против митрополита за то, что он оставил без внимания две грамоты к нему патриарших экзархов Никифора и Кирилла (от 13 сентября и 5 октября), которые тут же и были прочитаны, и два соборные приглашения. Но председатель Собора, держась строго правил церковных, предложил послать к митрополиту и владыкам еще третий позыв, или приглашение, для чего избраны были: три архимандрита, четыре протопопа и при них нотарий Григорий с парагностиком. На этот раз посланные возвратились скоро и принесли ответ: "Что сделано, то уже сделано, и иначе быть или переделаться не может; хорошо или худо мы поступили, только мы отдались Западной Церкви". После такого ответа не оставалось ждать ничего более, и протосинкелл Никифор обратился к Собору с обширною речью. Он резко осуждал митрополита и единомысленных с ним владык за их явное пренебрежение к Цареградскому патриарху и за те волнения, какие они произвели в Церкви своим отступничеством; хвалил православных того и другого соборного кола, духовного и светского, за их твердость в православии; укорял тех из их собратий, которые ради земных выгод и почестей или из боязни изменили вере своих отцов; защищал себя против возражений своих врагов, будто он не имеет права председательствовать на Брестском Соборе, и наконец спросил: когда и каким образом митрополит и владыки начали хлопотать об отступничестве? Киево-печерский архимандрит Никифор Тур отвечал, что это началось с того времени, как патриарх Иеремия года четыре тому назад наложил на митрополита Рагозу запрещение за рукоположение им в священный сан двоеженцев, многоженцев и явных прелюбодеев и за многие другие беззаконные его поступки и пригрозил, если не исправится, даже низвергнуть его с кафедры, как низвергнут был митрополит Онисифор. С того-то времени Рагоза и вступил в замысл с другими владыками отдаться папе; посылал к нему двух послов своих для принятия унии, а теперь, по возвращении их, думает привлечь к тому и всех мирян. Но все мы, сказал в заключение Никифор, православные, не только находящиеся здесь на Соборе, но и оставшиеся по домам, решительно не желаем унии, и в доказательство своих слов сослался на инструкции, привезенные земскими послами. Тогда Собор приступил к слушанию этих инструкций. Их было несколько десятков, но все они сходились в трех следующих статьях: 1) духовные, отступившие от власти патриархов, должны быть наказаны лишением сана, какой имели до подчинения их папской власти; 2) Поместный Собор в Бресте не вправе постановить решение о соединении с Римскою Церковью без согласия патриархов и всей Восточной Церкви, без основательного соглашения всех разностей по вере между обеими Церквами и только на основании, положенном двумя владыками, желавшими чрез отступничество в унию прикрыть свои преступления и приобресть себе выгоды и почести; напротив, древнее христианское вероисповедание, переданное нашим предкам от Церкви Восточной и содержимое доселе, подтвержденное законами, привилегиями, конфедерациями и присягами королевскими, должно быть оставлено в целости и подтверждено без перемены обрядов и прежней патриаршей власти; 3) не принимать нового календаря, явно противного церковным правилам, а сохранить ненарушимо употребление старого календаря согласно с указами короля Стефана и другими о том постановлениями. По выслушании Собором инструкций киево-печерский архимандрит высказал свое мнение, что с отступниками следует поступить по канонам и определениям святых отцов, и председатель признал мнение справедливым.

Тут соборные рассуждения были прерваны. Доложено было, что королевские послы прислали Собору предложение выслать к ним депутатов для выслушания королевской воли. В числе принесших предложение находился и иезуит Петр Скарга. Он вызвал князя Константина Острожского с сыном его Александром в особую небольшую комнату и вступил с ними в тайную беседу, стараясь склонить их к унии. Протосинкелл Никифор, услышав об этом, сказал, что Скарге вместо диалектических упражнений в каком-нибудь углу приличнее было бы прийти в заседание Собора и вести открытый диспут с учеными богословами, так как мы и просили всех желающих возражать против догматов и обрядов Восточной Церкви приходить к нам и вести с нами публичные прения. Попытка иезуита поколебать князя осталась тщетною. Собор избрал и послал к королевским послам по четыре депутата от кола духовного и от кола светского; с ними же по просьбе послов отправились и владыки Львовский и Перемышльский с несколькими священниками. Речь королевских послов к депутатам в присутствии самого князя Острожского была очень продолжительна. Послы прежде всего напомнили, как три года тому назад и владыки Львовский и Перемышльский вместе с другими владыками заявили королю о своем желании принять унию, как и князь Острожский с тою же целию несколько лет назад сносился чрез Поссевина с папою Григорием XIII, а недавно сам просил короля созвать Собор. Потом укоряли русских, что они прибыли на Собор с вооруженною силою, допустили к себе разных еретиков, составили с ними особый синод, или сходку, и не в церкви, а в еретическом доме, поставили главою своей сходки грека Никифора, беглеца, союзника турок на погибель Польши, дозволяют светским людям вмешиваться в дела Собора... и пр. Наконец, послы призывали православных, в особенности дворян, к соединению с католиками-соотечественниками именем Бога, короля и отечества, указывая на то, что отечеству при внутренних несогласиях грозит опасность от турок и неволя, какой подпали греки-отщепенцы и другие еретики. По окончании своей речи послы ожидали, что депутаты вступят в диспутацию об унии, и для этого пригласили иезуита Скаргу и товарища его Иуста Роба, но депутаты сказали, что им необходимо скорее донести Собору о том, что слышали они от королевских послов, и потом доставить последним ответ Собора. Вечером того же дня послы действительно получили от членов православного Собора следующий ответ: "Мы принимаем с великою признательностию и благодарностию отеческое попечение короля о водворении ненарушимого согласия между его подданными и весьма рады приступить к тому как по христианскому долгу, так и по желанию исполнить волю его королевской милости. Но мы видим из истории, что св. соединение Церквей уже несколько раз было установляемо и столько же раз было расторгаемо, потому что не были устраняемы все к нему препятствия. Не желая более напрасно воздвигать такого непрочного здания, мы желаем, чтобы к соединению Церквей приступлено было с возможною осмотрительностию и избраны были надлежащие пути и средства и чтобы уния, созданная на прочном основании, могла существовать долго и, дай Боже, вечно. Но зная, какие люди в настоящее время подали повод к переговорам о соединении Церквей, зная, что нет на это согласия всей Восточной Церкви, и особенно патриархов, что переговоры об унии поручено вести владыкам, большею частию подозрительным, и что разности в членах веры между обоими исповеданиями не могут быть примирены здесь, мы не видим ныне доброго основания для соединения Церквей. А чтобы наше несогласие на унию не было объяснено королевскими послами в дурную сторону и не навлекло на нас королевской немилости, мы объявляем, что охотно приступим к соединению с Римским Костелом, когда согласится на то вся Восточная Церковь, и особенно патриархи, когда для этого избраны будут законные пути и приняты надлежащие меры, когда соглашены будут в самом основании все разности в догматах и обрядах между Восточною и Западною Церковию и когда, таким образом, проложится дорога к прочному и неразрывному их соединению". Отправив своих депутатов к королевским послам, православный Собор занялся рассмотрением дела виленских братских проповедника Стефана Зизания и священников Василия и Герасима, преданных проклятию митрополитом Рагозою за какую-то будто бы ересь, совершенно оправдал их и восстановил во всех правах и обязанностях, остальное же время дня посвятил богословским беседам о папской власти и других предметах: вопросы предлагаемы были разными членами, ответы давали протосинкеллы Никифор и Кирилл, и эти беседы записаны были в соборные акты. А королевские послы, получив ответ православного Собора, увидели, что нет никакой возможности примирить обе стороны, униатскую и православную, и соединить их для общих совещаний. Тем и кончился третий день настоящего Собора.

Четвертый день Собора, суббота, 9 октября, был самый решительный. Королевские послы сказали своим бискупам и владыкам, чтобы они делали то, зачем собрались, не обращая внимания на другую сторону собравшихся, более еретическую, чем греческую, т. е. православную. И вот бискупы и владыки, облачившись в свои полные церковные облачения, вместе с другими духовными: протопопами, попами, архимандритами и игуменами - отправились в церковь святого Николая при колокольном звоне и пении, сопровождаемые множеством светских панов и народа; совершили там молебствие к Богу о соединении христиан и заняли свои места; на одной стороне сели папские и королевские послы, а на другой - митрополит с владыками. Тотчас поднялся с места архиепископ Полоцкий Герман, имея в руках грамоту на пергамене, подписанную митрополитом и владыками и скрепленную их печатями, и, вступив на амвон, прочел ее во всеуслышание. В грамоте этой митрополит и владыки во имя триипостасного Бога объявляли всем "на вечную память", что, признавая главенство папы над Церковию Христовою (которое будто бы признавалось всегда от начала), они посылали в Рим двух своих братий с просьбою к папе принять их в соединение с Римско-католическою Церковию и сохранить им только обрядность Восточной Церкви, что папа согласился на их просьбу и приказал им созвать Собор, и учинить исповедание святой католической веры, и дать клятву на покорность Римскому престолу и что, наконец, они учинили это ныне, на Соборе, как свидетельствуют их листы, собственноручно ими подписанные и скрепленные их печатями, которые они и вручили трем послам святого отца папы бискупам в присутствии их милостей, послов короля, и многих других духовных и светских лиц, находящихся на Соборе. Таким образом, вся цель униатского Собора в Бресте состояла, несомненно, лишь в том, чтобы митрополит и владыки, желавшие унии, повторили то самое исповедание и ту самую клятву, какие произнесены были в Риме Потеем и Терлецким, изложили все это на особых листах и утвердили своими подписями и печатьми. И очевидно, что листы митрополита и владык были написаны ими, подписаны и скреплены еще прежде 9 октября, равно как и самая грамота, которая прочитана была теперь на Соборе Полоцким архиепископом. Как только окончилось чтение грамоты, тотчас бискупы Западной Церкви бросились к бискупам Восточной, облобызались с ними и в живейшей радости воспели вместе хвалебную песнь триипостасному Богу; потом в тех же своих облачениях и со всем Собором пошли в латинский костел Марии и там торжественно воспели: "Те, Deum, laudamus". Не довольствуясь одним этим торжеством по случаю соединения с Римскою Церковию, митрополит и владыки доставили себе еще другое торжество. Они лишили сана и священства и предали проклятию Гедеона, епископа Львовского, и Никифора Тура, киево-печерского архимандрита, и в тот же день дали им знать об этом своими грамотами; та же, без сомнения, участь постигла вместе и прочих духовных, действовавших с Гедеоном на православном Соборе, хотя грамоты к ним до нас не дошли. А на следующий день, 10 октября, митрополит и владыки издали окружную соборную грамоту и чрез нее объявляли всем духовным и мирянам, что епископы Гедеон Балабан и Михаил Копыстенский, также архимандриты, игумены, протопопы и попы (большею частик) в грамоте поименованные), которые не согласились принять унию, предаются проклятию и лишаются сана и священства навсегда, равно и все те, которые не перестанут иметь их за епископов или пресвитеров, подвергаются тому же проклятию и что настоящее свое решение Собор представил уже на утверждение королю, дабы он мог по своему усмотрению отдать места всех лишенных теперь духовного сана, другим лицам.

Не менее решительные действия совершились в четвертый день и на православном Соборе. Заседание открылось с раннего утра, и Собор немедленно приступил к суду над митрополитом и владыками, отступниками. Протосинкелл Никифор, излагая с подробностию вины их, говорил, что они: а) нарушили клятву, данную при рукоположении их, которою признали над собою власть Цареградского патриарха (тут приведены были самые слова из архиерейской присяги); б) нарушили постановления древних Соборов, определивших права Цареградского патриарха, уравнявших его кафедру с Римскою и запретивших епископам одного церковного округа относиться в другой округ вместо своего (тут приведены были самые постановления Соборов); в) самовольно, без воли своего патриарха, решили вопрос о соединении Церквей, который может подлежать обсуждению и решению только Вселенского Собора (тут перечислены были самые разности между Церквами Восточною и Западною, препятствующие их соединению); г) оказали пренебрежение к троекратным позвам настоящего Собора, которыми приглашались на суд. Как только были изложены вины митрополита Рагозы и единомысленных с ним владык, Собор потребовал, чтобы тотчас объявлен был и приговор над ними. Тогда Никифор, встав на возвышении и держа в правой руке крест, а в левой Евангелие, громко произнес: "Св. Божия Восточная Церковь повелевает нам и настоящему Собору, чтобы митрополит Михаил и поименованные с ним владыки лишены были архиерейского достоинства и служения, епископской власти и всякого духовного сана". Приговор подписали все члены духовного кола, и только духовного, как и следовало, и в тот же день послали объявить митрополиту и единомысленным с ним владыкам, что они за свое отступничество от православной Церкви и непокорность святым канонам низложены и лишены всякого церковного сана. А в дополнение к этому приговору от лица всех членов Собора, духовных и мирян, было определено: просить короля чрез депутатов, чтобы он не удерживал низложенных архипастырей в их теперешнем служении, лишил их того духовного хлеба, которым они доселе пользовались, и благоволил на место их назначить для православных другого митрополита и владык. В заключение всего присутствовавшие на Соборе сделали в тот же день два следующие, довольно сходные между собою, заявления. 

Первое: "Мы даем обет веры, совести и чести за себя и за наших потомков не слушать этих осужденных соборным приговором митрополита и владык, не повиноваться им, не допускать их власти над нами, напротив, сколько возможно, противиться их определениям, действиям и распоряжениям и стоять твердо в нашей св. вере и при истинных пастырях нашей св. Церкви, особенно при наших патриархах, не оставляя старого календаря, тщательно сохраняя огражденное законами общее спокойствие и сопротивляясь всем притеснениям, насилиям и новизнам, которыми бы стали препятствовать целости и свободе нашего богослужения, совершаемого по древнему обычаю. Объявляем об этом торжественно прежде всего пред Господом Богом, потом и всему свету и в особенности всем обитателям Короны, великого княжества Литовского и областей, к Короне принадлежащих". 

Второе: "Мы, сенаторы, сановники, урядники и рыцарство, а также и духовные лица греческой веры, сыны Восточной Церкви, собравшиеся сюда, в Брест, на Собор, достоверно узнали ныне от самих вельможных панов, присланных на Собор его королевскою милостию, что они с митрополитом и несколькими владыками, отступниками от Греческой Церкви, составили и обнародовали без нашего ведома и против нашей свободы и всякой справедливости какую-то унию между Церквами Восточною и Западною. Мы протестуем против всех этих лиц и их несправедливого деяния и обещаемся не только не подчиняться, но, с Божиею помощию, всеми силами сопротивляться им, а наше постановление, сделанное против них, будем подкреплять и утверждать всеми возможными средствами, и особенно нашими просьбами пред его королевскою милостию".

Вместо одного два Собора образовались в Бресте для окончательного решения вопроса об унии, или соединении с Римом. На одном Соборе уния единогласно была отвергнута и принявшие ее иерархи лишены сана; на другом - уния торжественно была принята и все духовные лица, отвергнувшие ее, не только лишены сана, но и преданы проклятию вместе с теми, кто стал бы признавать их в прежнем сане, т. е. вместе со всеми православными. И оба Собора для утверждения и осуществления своих решений обратились к королю - наперед можно было сказать, какую сторону примет король. Так состоялась церковная уния в Литве и совершилось разделение Западнорусской Церкви на две, хотя, особенно в начале, далеко не равные части! Так окончился период этой Церкви, или митрополии, когда она на всем своем пространстве признавала над собою только одного верховного первосвятителя - Константинопольского патриарха!..

IV

ерковная уния в Западнорусском крае действительно состоялась и начала существовать только с 1596 г., но подготовлялась она еще с самого начала настоящего периода Литовской митрополии, с самого отделения ее от Московской. Первым митрополитом в Литву прислан был униат, ученик униата Исидора Григорий Болгарин, прислан от самого папы и с тою целию, чтобы насадить и утвердить здесь унию. Попытка Григория не удалась; последовала вторая попытка. Не удалась и вторая; последовала третья. Так прошло без малого полустолетие! После третьей неудавшейся попытки насадить в Литве унию подобные попытки долго не повторялись. Но мысль об унии не умирала; принижение Русской Церкви перед латинскою не прекращалось; притеснения православным, хотя изредка, возобновлялись. А самое главное - все отношение латино-польского правительства к православной Церкви направлено было к тому, чтобы более и более ее внутренно расстраивать, ослаблять, обессиливать и делать неспособною сопротивляться латинской пропаганде. И эта скрытная деятельность на пользу унии, начавшаяся еще в прежнее время, теперь не только не уменьшалась, напротив, постоянно возрастала и приносила самые гибельные плоды для православия. Так продолжалось более полустолетия! Протестантство в Литве страшно поразило латинян, и им, казалось, было уже не до унии. Но оно же скоро пробудило их от усыпления и возбудило в них чрезвычайную энергию; оно же нанесло вред и православным, ослабило их еще более и тем облегчило успех над ними для латинян. Явились в Литву иезуиты, и мысль об унии проявилась с новою силою. Долго боролись они преимущественно с протестантством, пока не сломили его, не обуздали, но в то же время начали действовать и против православных всем, чем только могли; подробно объяснили им, особенно в книге сочлена своего Скарги О единстве Церкви, чего хотят и добиваются от них; иных увлекли, других поколебали, и хотя во многих православных возбудили и противодействие своим планам, но, к сожалению, только в православных мирянах, а отнюдь не в пастырях и архипастырях Церкви. Так протекло еще более тридцати лет!

Настало, наконец, время для действительного введения унии, которая подготовлялась столь долго. Тут иезуиты отодвинулись на второй план, а на первый выступили новые ревнители унии: латинские прелаты и сам польский король, а с другой стороны, некоторые из русских и преимущественно владыки. Около половины 1588 г., когда Цареградский патриарх Иеремия проезжал через Литву в Россию, два человека, один латинянин, другой православный, Луцкий бискуп Бернард Мациевский и брестский судья Адам Потей, имели между собою свидание. Последний с величайшею настойчивостию убеждал первого, чтобы латинские епископы и богословы воспользовались проездом патриарха для привлечения русских к унии, вызвав его на религиозные прения, и уверял, что многие знатные русские уже готовы принять ее. И Мациевский с радостию приглашал к тому же и папского нунция. Воспользовались ли в самом деле латиняне пребыванием Иеремии в Литве, довольно продолжительным, которое случилось уже на возвратном пути его из России в следующем, 1589 г., и как воспользовались, имела ли их попытка успех и исполнилось ли сколько-нибудь желание Потея, с достоверностию неизвестно, хотя патриарх от собеседований с ними о вере уклонялся, но все это послужило как бы приступом к действительному введению унии. Дело продолжалось около семи лет и совершалось большею частию скрытно, но, насколько обнаруживалось, прошло в своем поступательном движении четыре главных фазиса.

В 1590 г. иезуит Скарга вновь издал свою книгу О единстве Церкви и здесь прямо говорил, что заботиться об унии есть долг не одного католического духовенства в Литве и Польше, но и долг самого короля и католических панов, долг и русских панов и особенно русских иерархов. В следующем году четыре русских епископа с Терлецким во главе заявили королю свое желание принять унию на известных условиях со стороны короля и папы. Еще в следующем, т. е. 1592 г., король отвечал этим епископам полным своим согласием, полною готовностию исполнить их желание, а львовское православное братство извещало патриарха, что многие русские ввиду крайних беспорядков в своей Церкви положили совет предаться папе. Еще в следующем Адам Потей сделался епископом Владимирским и Брестским и сам князь Острожский убеждал его своим письмом хлопотать об унии, хотя понимал ее в особом смысле. А к маю 1594 г. король с своими сенаторами, духовными и светскими избрал и уполномочил двух русских владык, Потея и Терлецкого, ехать в Рим для принятия унии - фазис первый!

К концу 1594 г. Потей и Терлецкий составили декрет от имени всех русских епископов стараться всеми мерами о введении унии; четыре епископа подписали в Сокале особый приговор о своем согласии на унию, изложив ее условия, и затем сам митрополит письменно выразил такое же свое согласие и свои условия. В начале следующего (1595) года Поместный Собор духовенства во Львове под председательством Гедеона Балабана определил подчиниться папе и просить митрополита и владык, чтобы они окончили дело об унии с Римскою Церковию без отлагательства. А в первых числах июня явились два важнейших документа: подробные "артикулы", или условия, унии и соборное послание об ней к Римскому первосвященнику. В этих документах митрополит и владыки уполномочивали и с своей стороны избранных королем депутатов, Потея и Терлецкого, ехать в Рим для принятия унии - фазис второй!

Как только огласилось это решение митрополита и владык, тотчас раздались против него сильные протесты православных: в Львове, Новогродке, Вильне и других местах, и во главе протестовавших стал могущественный князь Острожский. Король старался успокоить недовольных своими грамотами, убеждениями, обещаниями, угрозами. Митрополит силился уверить всех, что он вовсе не причастен делу об унии, что он ревнует о православии, и в то же время преследовал наиболее выдававшихся противников унии духовными наказаниями. Волнения между православными не только не прекращались, но еще увеличивались. Но, несмотря на то, по воле короля уполномоченные его, митрополита и владык Потей и Терлецкий поехали в Рим и 23 декабря приняли там унию - фазис третий!

По возвращении уполномоченных из Рима (в начале марта 1596 г.) поднялись новые протесты против унии отвсюду, где только обитали православные. Земские послы, избранные на провинциальных сеймах, явились на генеральный сейм в Варшаву, подали просьбы королю вместе с князем Острожским и затем торжественно заявили на сейме от лица всех православных, что они не хотят унии и что Потей и Терлецкий как изменники и отступники должны быть лишены сана и своих епархий. Король счел нужным утвердить вновь своими грамотами за Потеем и Терлецким их епархии, старался ограждать митрополита от восстаний против него и оскорблений, издавал строгие указы на противников унии и наконец повелел митрополиту созвать в Бресте Собор. В Бресте образовались (6 - 9 октября) два Собора: один - из православных, другой - из ревнителей унии. На первом уния была отвергнута, на последнем торжественно принята - фазис четвертый и последний!

Кого ж следует назвать виновником церковной унии в Литве? Не одного, а многих виновников имела церковная уния, под влиянием которых она в продолжение почти ста пятидесяти лет подготовлялась и, наконец, насаждена. Это были, с одной стороны, Константинопольские патриархи, а с другой - польские короли, с одной - русское, а с другой - латинское духовенство, и особенно иезуиты в Литве и Польше.

Патриархи Царьграда считались верховными архипастырями над Западнорусскою Церковию, но не обращали на нее почти никакого внимания, не имели о ней ни малейшего попечения. Как ни горестно было их собственное положение, как ни далеко от них находилась Западная Русь, но это не освобождало их от священнейшей обязанности по отношению к подведомой им митрополии. Лишь изредка, когда здесь нужен был новый митрополит, патриархи по предварительной просьбе из Литвы присылали свое благословение избранному митрополиту или своих экзархов для посвящения его, получали денежную благодарность, и тем дело оканчивалось. Во весь длинный период до самого патриарха Иеремии II едва можно указать пять-шесть патриарших грамот, присланных в Литву к какому-либо митрополиту (Иосифу Болгариновичу) или в какой-либо монастырь (Киево-Печерский, Супрасльский), и то грамот по частным случаям и предметам, а не по общим потребностям Церкви. Ни разу ни один патриарх не посетил лично своей литовской паствы, чтобы ближе видеть ее нужды и удовлетворить их, не присылал даже от себя какого-либо нарочито уполномоченного, который бы пожил здесь достаточное время и принял какие-либо меры против непрестанно усиливавшихся беспорядков. Часто приходили сюда греки духовного сана из Цареградской патриархии, как и из других, ради собственных нужд, для собирания милостыни, и нередко вмешивались здесь в церковные дела, но своими вмешательствами производили только новые беспорядки, и за эти вмешательства справедливо осуждены впоследствии самим патриархом Иеремиею II, а за свои притязательные требования милостыни, за свои поборы с церквей и монастырей заслужили от здешних иерархов имя грабителей. Этот самый Иеремия был лучшим патриархом для Литовской митрополии и более всех сделал для нее своими посланиями и наставлениями относительно нового календаря, учреждением в ней двух главнейших братств, львовского и виленского, и при них училища и типографии, и некоторыми дальнейшими своими распоряжениями и грамотами, касавшимися общих потребностей местной Церкви. Он первый из патриархов решился посетить ее лично, но - надобно говорить правду - посетить не столько ради ее нужд, сколько ради нужд собственных: он крайне нуждался в деньгах для построения себе нового патриаршего храма взамен прежнего, отобранного турками и обращенного в мечеть. Наделенный богатою милостынею и великими дарами в Москве, где поставил первого патриарха, Иеремия возвратился в Литву с тою же главною мыслию, с какою предпринял вообще свое дальнее путешествие. Он посвятил здесь нового митрополита, чрез несколько времени потребовал от него платы. Странными кажутся и некоторые другие действия патриарха, если в основе их не предположить такой же платы и приношений со стороны тех, к кому действия относились. Странно, что два самые богатые епископа в Литве, Луцкий и Владимирский, получили от патриарха такие достоинства, какие прежде никогда не существовали в Русской Церкви: один возведен в звание экзарха, или кардинала, другой - в звание прототрона. Еще страннее были отношения патриарха к епископам Гедеону Балабану и Кириллу Терлецкому. Сначала патриарх поверил всему, что сообщил ему Гедеон о разных преступлениях Кирилла, и подписал несколько грозных грамот против Кирилла, но, как только явился Кирилл, патриарх начал верить ему, назвал Гедеона клеветником, отменил все свои грамоты против Кирилла, говоря, что подписал их по незнанию русского языка, и объявил Кирилла оправданным и прощенным на всю его жизнь. А отношения патриарха к львовскому братству и епископу Гедеону? То поддерживал патриарх братство, наделял его своими грамотами и привилегиями и охранял его от притязаний Гедеона; то уничтожал все эти грамоты и привилегии и отдавал братство под власть Гедеона, к изумлению самого братства; то снова вооружался за братство против Гедеона и не давал ему никакой пощады. Не напрасно литовские епископы, в том числе Терлецкий и Балабан, близко видевшие действия патриарха, говорили потом на съезде в Сокале, что патриархи приезжают в Литву затем только, чтобы собрать побольше денег, и понадавали здесь грамот на братства ради своих прибытков. Недаром и благочестивый воевода новогродский Скумин, услышав об уклонении Гедеона в унию, сказал, что в этом, без сомнения, виноват и сам патриарх, который своими непрестанными грамотами за львовское братство против Гедеона довел его до того, что он должен был броситься в такое отщепенство. Да, патриархи Цареградские могут быть названы виновниками унии в том смысле, что они своим нерадением о Западнорусской Церкви допустили ее дойти до такого внутреннего расстройства, при котором ее легко могли одолеть иноверцы, а своим своекорыстием как бы отталкивали от себя ее сынов, и в особенности ее иерархов, и заставили их искать себе другого верховного архипастыря.

Но тогда как патриархи действовали на расстройство и расслабление Западнорусской Церкви больше отрицательно, своим нерадением о ней и небрежностию, литовско-польские государи содействовали этому расстройству и расслаблению положительно. От начала до конца периода все польские короли, одни менее, другие более, злоупотребляли своим правом верховного патронатства над православною Церковию, находившеюся в их владениях. Они раздавали в ней архиерейские места неразборчиво и безрассудно людям, вовсе к тому не приготовленным, за воинские и гражданские заслуги, за деньги, по ходатайствам, по проискам и подобному; раздавали одни и те же места разом двум-трем лицам, и часто еще при жизни иерархов, занимавших эти места. Оттого высшая иерархия мало-помалу совершенно ниспала и потеряла свои нравственные силы и значение. Не стало архипастырей, достойных своего звания по своему образованию и жизни, по ревности и заботливости о пользах Церкви, архипастырей-наставников, руководителей, охранителей и защитников для паствы в делах веры. На архиерейских кафедрах явились настоящие паны, которые искали себе в архиерействе только права владеть архиерейскими имениями и потом стремились к одному, чтобы воспользоваться этими имениями и по возможности приобретать еще новые. Заботились лишь о себе и о своих выгодах, а о своей духовной пастве почти забывали и пренебрегали ею. Зато и паства почти не признавала их за своих пастырей, соблазнялась их поведением и жизнию и иногда называла их даже, как мы видели, не святителями, а сквернителями. Эти пастыри постыдно бросали свое духовное стадо, когда на него нападали враги, предоставляли ему самому защищаться и отбиваться, как оно могло и умело, и способны были совсем пожертвовать им для своих выгод. В то же время короли не менее безрассудно раздавали православные монастыри светским лицам или отдавали по два, по три монастыря панам архиереям, которые большею частию только грабили, разоряли и опустошали монастырские имения, а самые монастыри доводили до обнищания, до развалин и до оскудения или низвращения в них монашеской жизни. И таким образом подрывалась в корне еще одна нравственная сила в местной Церкви - монашество, которое в других Церквах часто подготовляло и давало достойнейших иерархов, имело самое благотворное влияние на нравственное воспитание народа и в минуты религиозных движений и опасностей укрепляло народ в православной вере и удерживало его от увлечения в ереси и расколы. Тогда как патриархи только как бы отталкивали от себя западноруссов и их иерархов, польские короли положительно влекли их к папе и Римской Церкви, одни менее, другие более. Они то не допускали православных к высшим гражданским должностям, которые предоставляли только латинянам, в силу известного Городельского постановления; то не давали православным свободы в построении церквей и в отправлении церковных обрядов, какою пользовались латиняне; то употребляли насильственные меры против православных и попускали преследования за приверженность к православию и нежелание принять латинство; то действовали обещаниями льгот и дарованием льгот тем, которые склонялись на принятие унии. Последний король, Сигизмунд III, превзошел в этом всех своих предместников. При нем началось, при нем же и окончилось самое введение унии, и без его решительного участия уния не была бы введена. Когда некоторые владыки и митрополит уже заявили письменно свое желание принять унию, но еще не согласились между собою вместе, не подписали общего послания к папе и начали было колебаться, их удержал только страх пред королем. Припомним замечательные слова Потея к митрополиту: "Если ты не приедешь (в Брест для совещаний), то, право, ты нас выдашь на снедение; нас погубишь, да и сам не воскреснешь, ибо это не с своим братом шутишь". Рады не рады, а уже должны были вести начатое дело до конца. Когда после подписания соборного послания к папе митрополитом и владыками поднялись протесты и смуты в народе, когда сами даже владыки вслед за мирянами начали просить у короля созвания Собора, который мог расстроить дело и воспрепятствовать отъезду избранных депутатов в Рим, король решительно отказал в Соборе и велел депутатам ехать в Рим. Когда по возвращении их земские послы от лица всех православных подали просьбу королю и публично заявили на варшавском сейме, что они не желают унии, король не обратил на эти просьбы и заявления никакого внимания, а велел созвать Собор и прислал на Собор своих могущественных послов, под охраною которых уния и была провозглашена. Сигизмунд III был самым сильным, хотя и не главным, виновником унии.

Православное духовенство в Литве и Польше при господствовавшей там системе раздачи епархий, монастырей, иногда и церквей и оставленное почти без всякого надзора со стороны Цареградского патриарха, естественно, не могло отличаться и не отличалось соответствием своему высокому призванию. Уже на Виленском Соборе 1509 г. слышались жалобы, что архиерейские, настоятельские и священнические места покупаются некоторыми за деньги, и притом при жизни архиереев, настоятелей и священников, занимавших те места; что архиереи не имеют попечения о своих паствах, а занимаются мирскими делами, не слушаются своего митрополита и не ездят к нему на Соборы; что монахи самовольно отлучаются из монастырей и бродят повсюду, священники переходят из епархии в епархию без разрешения начальства, а вдовые священники открыто живут с наложницами. К 1546 г. бесчиние и беспорядки в православном духовенстве и особенно распущенность и заблуждения ("блуды") между владыками усилились до того, что сам король приказал митрополиту созвать Собор и принять какие-либо меры против этого бесчиния и распущенности. А к концу периода нравственный упадок в православном духовенстве достиг последней степени. Не стало учителей - будем говорить словами современников, свидетельства которых мы привели прежде, - не стало проповеди слова Божия, не стало науки - все ниспроверглось. В честных монастырях вместо игуменов и братии жили игумены с женами и детьми и безбоязненно совершали святокрадства. Епископы похитили себе архимандритства и игуменства, ввели в монастыри своих родственников и мирских урядников, истощили все церковные имения и испразднили иночество. В церквах священствовали двоеженцы, троеженцы и вообще люди порочные и безнравственные, несмотря на известное распоряжение патриарха Иеремии, и, когда митрополит обличал их на Соборе пред всеми и требовал, чтобы они перестали священствовать, они отвечали: "Пусть прежде перестанут святительствовать такие же святители и послушают закона, тогда и мы послушаем". На архиерейские кафедры возводились люди негодные и женатые, и потом невозбранно жили с своими женами, а иные с наложницами, и рождали детей, иные предавались буйству и совершали набеги с оружием в руках. Епископы не слушались патриарха, не подчинялись определениям Соборов, а своего митрополита считали ни за что и на его грамоты и проклятия не обращали никакого внимания. Такие великие нестроения в духовенстве, такое бесчиние и беспорядки, особенно между владыками, невольно смущали православных мирян; многие недоумевали, не настоит ли уже время погибели, а все единогласно говорили: "Если не исправится в Церкви такое беззаконие, то мы вконец разойдемся, отступим под римское послушание и будем жить в безмятежном покое". Но если мирян владыки как бы толкали в унию своими бесчинствами, то сами решились принять ее по чувству своекорыстия, по желанию улучшить свое внешнее положение и приобресть себе новые льготы и преимущества. Одною из самых постоянных жалоб владык во весь период была жалоба на светских людей, на их притеснения по церковным имениям и вмешательства в церковные справы и суды. Много раз эти жалобы восходили до короля. Но, несмотря на все королевские указы, притеснения и вмешательства не только не прекращались, а еще увеличивались и под конец периода достигли крайней степени. В 1590 г. владыки, как только собрались на Собор в Бресте, прежде всего передавали друг другу, что они терпят чрезвычайные и неслыханные отягощения от разных чинов, а в следующем году некоторые из владык уже заявили королю свое желание принять унию, которое потом повторили и все прочие владыки и сам митрополит. В своих условиях унии они прямо говорили, чтобы король обеспечил за ними все их церковные имения до конца их жизни, чтобы им предоставлены были такие же права и преимущества, такое же положение в государстве, какими пользовались латинские прелаты, и дарованы были наравне с последними даже сенаторские места. Двое из владык, Гедеон Балабан и Михаил Копыстенский, по влиянию на них князя Острожского или по внушениям собственной совести и собственных соображений вовремя одумались и оставили унию вместе с некоторыми архимандритами, игуменами, протоиереями и священниками, подписавшимися было на нее на Львовском Соборе (28 генваря 1595 г.). Но остальные пять владык и митрополит с немногими лицами из низшего духовенства до конца довели начатое дело и остались верными ему на всю свою жизнь. Вождями из числа этих владык, соединившими навсегда свои имена с введением унии в Литве, были Ипатий Потей, Кирилл Терлецкий и митрополит Михаил Рагоза: первый послужил делу своим умом и образованием, которым превосходил двух других; второй - своею хитростию, изворотливостию и происками; третий - своею скрытностию, двоедушием и самым возмутительным фарисейством.

Латинское духовенство в Литве и Польше до появления или, вернее, до усиления здесь протестантства не отличалось особенною ревностию своей пропаганды, хотя и относилось к схизматикам, т. е. православным, как всегда и везде, неприязненно и враждебно. Оно, без сомнения, сочувствовало тем мерам - если даже не само внушало их, - какие принимались правительством против православных; участвовало в тех притеснениях, какие терпели православные от католиков, преимущественно в Галиции; не упускало случаев обратить того или другого из православных к своей вере. Но в продолжение целого столетия от начала периода можно указать только на одного Виленского бискупа Альберта Войтеха Табора как на действительного ревнителя церковной унии, который столько хлопотал об обращении великой княгини Елены и других русских, и еще на монахов бернардинов, странствовавших в то же время и с тою же целию по всему краю. Протестанты своими победами пробудили дремавшее в Литве латинское духовенство, и оно выступило против своих врагов, а вместе и против православных, в лице иезуитов с неудержимою ревностию и силою. С этого времени участие латинского духовенства в деле унии было самое решительное. Иезуиты подготовляли унию и способствовали введению ее между русскими: своею проповедию, своими школами, диспутами, сочинениями; еще более - своими советами и внушениями светскому правительству, которое успели подчинить своему влиянию; своими советами и внушениями латинским прелатам, которые не могли не сочувствовать их деятельности; своими советами и внушениями самим русским владыкам, решившимся принять унию, а всего более - тем, что сумели воспитать и посадить на польском престоле Сигизмунда III, умели возбуждать, подкреплять и наставлять его во все время действительного насаждения унии в крае и незримо заправляли всем этим делом до его полного окончания. Иезуиты, и во главе их знаменитый Скарга, должны быть названы главными виновниками церковной унии в Литве. Имя Скарги еще теснее связано с именем этого рокового события, чем имена Потея, Терлецкого, Рагозы и самого Сигизмунда III.

Что же такое была появившаяся в Литве церковная уния? Это был насильственный и самый горький плод тех горьких условий, среди которых протекала жизнь Западнорусской митрополии со времени отделения ее от Московской.

Оглавление


RUS-SKY ®, 1999 г. Последняя модификация: 29.09.07